Анна Лупан - Обрести себя

Анка, потерявшая от радости рассудок, как вихрь рванулась на улицу. На крылечке споткнулась, полетела кувырком, чуть голову не разбила.

— Ошалела, что ли? — удивилась Викторица с Иляной. Она и в самом деле походила на сумасшедшую — обнимала сестер, кружила их, топала, прыгала по двору.

— Ура, уезжаю в Кишинев! Отец сказал, что еду в Кишинев! Ура!

Сообщив эту новость, она молниеносно выбежала в калитку.

Викторица равнодушно проговорила:

— Ну и дура, подумаешь, великая радость.

Она не тосковала по новым местам, и если приходилось иногда уезжать, то эти отъезды приносили ей больше беспокойства и забот, чем радости. Ей казалось, что она не смогла бы существовать без этой самодельной печки, в которой тлеют угли, без акации, что растет у калитки, без этого домика, завешанного табаком, без шороха кукурузы и стрекотания кузнечиков.

Иляна, опершись на изгородь, молча смотрела, как гаснет закат и судорожно вспыхивают далекие зарницы. Она упрекала себя, что так легко поддалась заманчивому предложению Викторицы и сделала еще одну попытку помириться. Подавленная, она стремилась освободиться от печальных мыслей, но они приходили вновь и вновь из каких-то закоулков души.

Из оцепенения ее вывела Лиза, которую привела Анка.

Лиза, стройная, хорошо сложенная, с двумя толстыми косами за спиной, шла за Анкой, робко, как невеста. Будто оправдываясь перед Иляной, сказала:

— Бадя Арион позвал.

Иляна подавила тяжелый вздох. Ненависть, сорвав свои кандалы, готова была вырваться на простор. Она с трудом обуздала себя, ответила сдержанно и тихо:

— Отец в горнице.

Мадалина поспешила навстречу Лизе с распростертыми объятиями:

— Забыла нас, Лизуня, совсем забыла.

Лиза опустила голову, как будто была в чем-то виновата. Стыдливость мешала ей смотреть людям в глаза.

— Все времени нет, тетя Мадалина.

— На ферме пропадаешь?

— Что поделаешь.

— Так ведется, Лизуня. Ужинала или дать немного соуса?

— Не хочу, спасибо. Я уже поела.

— Попробуй, соус из молодого цыпленка, со сметанкой.

— Честное слово не хочу.

— Брось ты свой соус! — крикнул Арион Мадалине. — Захочет, сама попросит, не у чужих.

Он знал болезненную застенчивость Лизы и боялся, как бы жена своей настойчивостью не обидела ее.

— Садись, Лиза, расскажи, какие новости.

Девушка смущенно села.

— Да что рассказывать, наверно, уже сами знаете. — Лизин подбородок с ямочкой начал дрожать, глаза затуманились. — Дожили, стали посмешищем всей деревни. Вернулась с фермы, чуть сознание не потеряла — во дворе милиция, окна разбиты, дети плачут.

— А мать что говорит? Образумилась хоть чуть?

— Стонет, лежит и стонет. Говорит, заболела.

— Завелась у лисицы болячка.

— Ох, как мне надоело жить! Наверно, никому так не надоело, — пожаловалась Лиза, вытирая хлынувшие слезы.

— Что ты сказала? — поднялся Арион. — Что это еще за новость! Надоело. Ну и слабый народ нынче пошел, чуть ветерок на него подует, уже морщится. К лицу ли тебе такие слова? Быстро же ты размокла. И отчего, спрашивается? Чего тебе не хватает? Умираешь с голоду? Не во что одеться? Или болеешь и некому тебя из ложечки кормить? Скажи, чтобы я тоже знал. Что за беда такая на тебя навалилась?

— Какой толк от всего, бадя Арион, если жизнь моя горше полыни? Лучше уж умирать с голоду, чем идти по улице и слышать за спиной: «Вон дочь Дремоты идет!»

— Глупости. У тебя свое имя есть, которое ты честно заслужила. Ты уже с семи лет не дочь Дремоты, поняла? А про голод ерунду городишь, еще не клевал тебя жареный петух. Без хлеба нельзя жить, не богохульствуй. Тебе не пришлось умирать с голоду, потому что, какая бы ни была твоя мать, а в тяжелые годы выходила тебя. Так что скажи ей спасибо хоть за это.

— Вам легко говорить, побыли бы вы на моем месте.

— Знаю, что нелегко. Потому и позвал. Известен мне твой характер, знаю, что переживаешь больше, чем надо. Но не стоит, поверь мне, не стоит. — Арион сел рядом с Лизой, обнял ее за плечи. — Конечно, некрасивая история. Но что поделаешь, если дожили до седых волос, а ума не набрались? Мой тебе совет: не смотри на дураков, иди своей дорогой, не принимай все близко к сердцу. Окна вам застеклят завтра же. А если услышишь всякие толки, притворяйся глухой. Мне тоже не по себе. Но я думаю о твоем отце, это был замечательный человек, и никто не сможет осквернить его память. Люди тебя знают и ценят, ты комсомолка. А мать — это ее дело, что она вытворяет. Может, она и не так уж виновата. Все мы люди, и судить надо не по писаному, а по-человечески. В общем, не придавай этому большого значения, будь отважней, отвага нужна и в житейских передрягах. А теперь иди к девчатам, заведите патефон, повеселитесь. Люди вы молодые, рано платить оброк усталости и печали.

Анка только этого и ждала — через минуту патефон уже стоял на подоконнике, и вся окраина теперь слушала песенку про черного кота. Женя взялась учить Лизу новому танцу. Облокотившись на подоконник, Викторица попробовала уязвить Женю:

— Муженек твой, наверно, ждет не дождется тебя.

— Подождет, — отозвалась Женя беспечно.

Иляна в одиночестве под навесом нанизывала листья табака. Время от времени она бросала пасмурные взгляды на окно, откуда доносилась музыка и шум. «Хоть бы удержаться, пока уйдет эта гадюка в облике святоши», — думала она. Она работала со скоростью машины, как только пальцы не исколола — сама не знает.

— Брось, Иленуца, завтра день будет, — увидев ее одну под навесом, сказал отец. — Умойся, иди веселись со всеми. Слышишь, что Анка с Женей вытворяют?

— Закончу этот шпагат — приду.

Много закоулков в душе у этих девушек, не поймешь их. Останавливаешь, а они бегут; подгоняешь — они останавливаются, как норовистая лошадь.

— Что это ночью на тебя нашло трудолюбие? Брось к черту. Хватит. — Это вспомнила о дочери Мадалина.

Но Иляна как оглохла.

С остервенением, незнакомым прежде, она нанизывает табак, держась за иголку, как за спасательный круг. Она не может встать, пока не ушла Лиза. Иначе… Иначе она не знает, что может быть.

Прошло немало времени, у соседей погасли огни. Замолк патефон, который летом в селе не очень в почете: ночи коротки, и еле-еле успеваешь выспаться. И когда за кем-то захлопнулась калитка, Иляна выпустила из рук шпагат. С облегчением она убрала свое рабочее место, чтобы утром легче было начинать вновь. Она собрала мятые листья, стебельки трав, случайно попавшие вместе с табаком, вытряхнула половичок, на котором сидела. Ныли пальцы, кружилась голова от никотина. Сердечная боль притупилась. Хотелось скорее сбросить с себя платье, пропитанное тяжелым запахом зеленого табака, и добраться до постели. Усталость утопила все остальные чувства и желания. Все душевные болячки притупились от физического утомления. Но Лиза не могла уйти, не обменявшись хоть словом с нею, и появилась перед Иляной, возбужденная музыкой и болтовней Анки.