Анна Лупан - Обрести себя

Кроме ближайшей родни на свадьбу пригласили Павла Захария с женой, тетушку Замфиру. Бывшая няня Костики, одетая в синее вельветовое платье, смирно сидела в уголочке, время от времени поднося платочек к глазам. Из Кишинева она вернулась со своим Фэнелом, который умудрился остаться на второй год. Но не в этом причина ее слез. В конце концов, ничего страшного — остался, и все. Вот она совсем не училась, а ничего, прожила и так. А какой у нее голос в молодости был, господи! И без школы можно петь, не в этом дело. Другая печаль не давала ей веселиться так, как веселились остальные люди. Фэнел, которого она боготворила, сыграл с ней на днях такую шутку, что напугал всю деревню. Тетушка Замфира до сих пор не может прийти в себя. Надо же, отравиться надумал. Об этом сразу поползли слухи, одни говорят — из-за экзаменов, другие — из-за Анки. Но отравился по-настоящему. Наверно, ему здорово пекло кишки, потому что Фэнел ревел как бугай и катался по двору. Вся деревня собралась на это представление. Бедная тетушка Замфира в это время была в детсаду. Когда ей сказали — у нее отнялись ноги, и она упала как подкошенная. Потом поднялась и побрела домой без слез и причитаний. Все сочувствовали ей, не знали, что с ней теперь будет. Ведь все село знало, с каким трудом она вырастила сына. Когда она вошла в свой двор, собравшиеся соседи замолчали, кое-кто пытался загородить от нее Фэнела, старались не допустить ее к нему, боясь, чтобы с ней не приключился удар. Ее успокаивали, мол, слава богу, жив, вот-вот придет врач… Она окинула доброжелателей отсутствующим взглядом, не понимая, чего от нее хотят.

— Чего мешаете? А ну, не морочьте голову, это мой сын.

Перед этим аргументом люди отступили. Фэнел лежал в саду и стонал. Увидев его в таком положении, тетушка Замфира внезапно переменилась — глаза стали злые и желтые, как у дикой кошки, губы перекосились, а лоб покрылся испариной. Она опустилась на колени рядом со своим сокровищем. И в тот момент, когда все окружающие, напряженные до предела, ожидали услышать душераздирающие вопли, она вдруг дала ему крепкую оплеуху. Потом еще одну, еще, еще, пока народ сообразил, что вместо того, чтобы причитать, как и положено в таких случаях, тетушка Замфира ожесточенно била своего сына.

— А о матери ты, стервец, думал?! Думал? Думал о матери? — выкрикивала она при каждом ударе, все учащая их.

Спасибо, оттащили ее, а то избила бы до полусмерти. Едва удержали. Все норовила влепить ему еще. Неожиданная выходка матери испугала Фэнела, он притих, как заяц в пшенице, боялся даже стонать. Когда пришла фельдшерица Стэнкуца со своей помощью, он был почти здоров. Но фельдшерица выполнила свой долг, промыла ему желудок, да так, что он проклял все на свете и навек закаялся устраивать подобные представления. Стэнкуца не зря обучалась четыре года, ей тоже хотелось продемонстрировать свое умение перед собравшимися. Ни капельки не стесняясь, она спустила с Фэнела брюки и сделала ему укол в мягкое место, как объяснила, для укрепления. Будь она неладна, проклятая девка, не могла найти другого места для укола, обязательно надо было снимать штаны.

Таким образом излеченный от глупости, Фэнел остался не только с болью, но и с позором. И еще впал в немилость у тетушки Замфиры. Она с того дня стала смотреть на него как-то кисло, браня почем зря. Будто уже и не мать она, а мачеха. В тот день она даже слезу не выронила. Теперь, на свадьбе Викторицы, она дала волю слезам.

Заметив, что она слишком часто сморкается в платок, Мадалина подошла к ней и обняла за плечи:

— Да ну ее к воронам, эту печаль, тетушка Замфира…

— Ох, душа болит, Мадалина. Ведь из-за него, окаянного, я молодость сгубила.

— Дети все такие, думаете, мои…

— Не гневи бога, таких, как твои, всем желаю. А своего я сама таким вырастила, потому что был один, я его баловала, лучший кусочек — ему, все для него. А он вот как отблагодарил.

— Хорошо, что хоть так, могло быть хуже.

— Дай, боже, ума всем дуракам и моему Фэнелу тоже.

— Мама, смотри-ка, гости от голода зевают, — нарочно громко воскликнула Женя, чтобы избавить мать от жалоб Замфиры. Мадалина схватила поднос и метеором кинулась на кухню. Арион наполнил стаканы.

Женя подняла тост за здоровье молодых. Она пришла без мужа — у Влада в клубе какие-то важные дела.

— Может быть, позже придет, — как бы оправдывая его, сказала Женя.

Анка и Иляна, услыхав, что клуб открыт, понимающе переглянулись, поспешно выпили и дали тягу. Что такое домашняя пирушка в сравнении с клубом! Старшие поняли их и простили. К тому же голубцы и жареные петушки не давали мыслям гостей слишком отвлечься. Арион наполнял бокалы вином. А вино, как известно, просит песню. Пели о войне, о тоске, о радости. Наконец разгоряченная Женя отворила окна, завела патефон и первая пригласила танцевать Павла Захария. Агроном, плохо подкованный в этом деле, смутился, пытался увильнуть, но в конце концов, видя, что податься некуда, пошел топтать пол. Арион тут же пригласил жену Павла. Ну а если танцует хозяин, то гостям нельзя не танцевать. Понемногу все вышли из-за стола, начался галдеж, топот, поднялась пыль до самого потолка, и патефон охрип, словно, разгорячась, выпил ледяного вина.

Около полуночи жених заметил, что Костика спит на коленях у невесты, и дал ей понять, что время закругляться. Однако гости только-только развеселились, останавливать их просто грешно. Тогда молодожены, чтобы не портить гулянку, взяли по ребенку и без шума скрылись. Филимон торопился увести жену в свое хозяйство, которое начало хиреть без достойной женской руки. Закрывая за ними калитку, Мадалина и Арион прослезились — то ли от огорчения, то ли от облегчения. Родителей радовало, что наконец-то у Викторицы будет своя печка, свои дети, свои заботы. И в то же время с уходом Викторицы они обеднели на одну дочь. Теперь по утрам, когда Арион пойдет их будить, одна постель будет пустовать, а за столиком останется без дела одна ложка, один стул будет скучать без хозяйки.

— Вот и ушла, — печально вздохнула Мадалина, — а думали: засиделась в девках.

— Да, понемногу пустеет наше гнездо.

— Бедная Викторица, дома тяжесть несла и замужем впряглась в такой воз.

— Такая уж судьба.

— Да пусть огонь спалит такую судьбу! Жестокая доля — с самого начала нянчить двоих.

Арион вспомнил, что он — глава семьи и, если поддакивать во всем жене, это до добра не доведет. Он нарочито суровым голосом пробасил:

— Опомнись, жена. Чего мы заупокойную завели? Ведь замуж вышла, а не на кладбище отнесли.

— В самом-то деле.

— Ну вот, чтобы я не слышал твоих вздохов.

— В конце концов, мы ее не принуждали, сама пошла.

— Правильно.

— И по-моему, Филимон хоть и старше ее, но неплохой человек.