Анна Лупан - Обрести себя

— Толковый, ничего не скажешь.

— И руки у него золотые.

— Не скандалист.

— Не пьющий.

— Хозяйство имеет.

— Зрелый человек, умный.

— Не лукавый.

— Не развратный.

— Живет рядом.

Пока дошли до крыльца, новый зять был наделен уже всеми лучшими человеческими качествами.

В доме веселились на славу, даже не обратив внимания, что хозяева исчезли. Уловив мелодию, Арион воодушевленно спросил:

— Мадалина, ты этот танец знаешь?

— Булгаряска, кажется.

— А не хангу?

— Да что ты смешиваешь траву с гусями! Хангу — совсем другая музыка.

— А чего мы будем стоять да спорить — давай-ка лучше тряхнем стариной. Что бы ни было, а жизнь хороша сама по себе!

— Только ты меня не сильно кружи.

— Сильней, чем ты меня кружила все эти годы, не буду. Женя, сделай громче свою шарманку.

Арион подтянул ремень, расправил рубашку, подался грудью вперед, одной рукой полуобнял Мадалину за талию, а другую положил ей на плечо. И пошел по-молодецки… Судя по осанке, по лихости, с какой он отплясывал, основной пир только начинался.

До замужества Викторица была ангелом-хранителем Иляны. Она открывала и закрывала двери, когда та шла на свидания. Она первая чувствовала, когда Микандру подходил к окну, и будила Иляну, если случалось, что та успевала уснуть. У Викторицы чуткий слух и легкий сон, она улавливала едва различимые звуки. Иляна всегда полагалась на нее, и она никогда не подводила. Но вот Викторица вышла замуж, и жизнь Иляны усложнилась — некому стало провожать ее на свидания, бодрствовать в ожидании ее возвращения. На Анку положиться нельзя — сонливая. Хоть из пушек над нею пали — все равно не услышит. А после столкновения с отцом из-за Микандру требовалась еще большая осторожность. Отказаться от свиданий — об этом и речи не могло быть. Она бы умерла без них; после примирения любовь вспыхнула с новой силой. Из-за Микандру она была готова на любое безрассудство. Иляна почти перестала считаться с окружающими. Если случался вечер без встречи с ним, на другой день она была как невменяемая, проходила мимо людей, не видя их, разговаривала сама с собой, смеялась без причины, пугая своим поведением родителей.

Как-то ночью, выйдя из дома по нужде, Мадалина нашла дверь незапертой. Сначала подумала, что с вечера забыла задвинуть засов, но тут же вспомнила ясно, как и при каких обстоятельствах закрывала. Может быть, кто-нибудь из девушек вышел? Тоже не верилось — не в их привычках выходить по ночам, даже если с вечера наелись арбузов. И вдруг ее будто укололи в сердце — неужели кто чужой вошел в дом?! Она торопливо вошла в горницу и обомлела: постель Иляны была пуста. Мадалина ринулась назад и стала трясти спящего Ариона:

— Вставай, вставай, волк в стаде!

— Чего тебе? — просыпаясь, спросил Арион.

— Эта сукина дочь Иляна! Нету ее!

— Да ну тебя.

— Иди, полюбуйся, постель пустая.

— Беда с этими девчонками. — Арион нашарил в темноте папиросы. — Чего мне глядеть? Если ты говоришь нету, значит, нету. Опять, наверное, шляется с цыганским отродьем.

— Что теперь делать, Арион?

— Спущу с нее шкуру, вот что. Стыда не боится, так хоть страхом проберу.

Теперь Мадалина сообразила: напрасно подняла Ариона. Что он может теперь поделать? Идти искать ночью? Где ее найдешь? А если и найдешь, то какой в этом толк? Конечно, лучше было не будить его. Поздно опомнилась Мадалина, теперь ничего не изменишь. И все же она попыталась хоть успокоить мужа:

— Хочешь побить, Арион?

— Молиться на нее не буду. Если по-человечески не понимает…

— Не надо ее бить, Арион, я тебя прошу, не надо. Уже выросла, палкой ее не исправишь. Наоборот, затвердеет у нее душа, все равно по-своему повернет.

— Что же тогда делать?

— Поговори с ней по-хорошему.

— Двадцать лет разговариваю по-хорошему, и вот результат. Если бы учил ремнем время от времени, не сидели бы мы с тобой сейчас вот так сиротами.

— Не говори. Твое семя, в тебя упрямая. Она и похожа на тебя как две капли воды.

— Все на меня похожи, когда что-нибудь натворят.

Мадалина поняла, что, желая поправить дело, еще больше все запутала. Ее материнское сердце уже переживало то, что будет, когда вернется Иляна. Арион по характеру не очень суровый, но в ярости мог, что называется, набить горшков, черепки же придется собирать ей. Повернуть его на свою сторону можно только лаской и покорностью. Попробуй не угоди ему в такой момент хоть словом — зажжешь у себя на голове солому. Поэтому она не посчиталась ни со своей гордостью, ни со славой своего рода и миролюбиво ответила:

— Не выворачивай все наизнанку, я не хотела обидеть тебя. Просто ляпнула.

Муж тут же смягчился:

— А-а, ну ладно. Иди запри дверь. Посмотрим, что она будет делать, когда вернется. Я из нее выбью гулянки.

Мадалина поторопилась выполнить его желание. Ложась спать рядом, она захныкала:

— Мудро сказано: легче стеречь табун блох, чем одну девушку.

Ей хотелось, чтобы муж унял ее беспокойство хоть словом, но тот молча курил. Выкурил одну папиросу, потом другую, полез за третьей. В темноте Мадалина не могла разглядеть его лица. Впрочем, свет ей и не был нужен, за годы жизни с ним она научилась представлять его даже по количеству выкуренных папирос. Сейчас у него наверняка черты лица напряжены, глаза покраснели, а меж бровей пролег целый ров. Эта морщина меж бровей обычно после второй папиросы углубляется, предвещая в доме непогоду. Мадалина так забеспокоилась, что чуть не встала и не зажгла свет. Тишина стояла такая, что, казалось, слышалось, как пульсирует кровь в венах.

Не в силах больше вынести эту гнетущую тишину, Мадалина разбила ее, словно стекло:

— Кажется, кто-то идет.

— Ни черта не слышно. Спи.

— Арион, не кури так много, а то наживешь чахотку.

— Чахотку теперь лечат, не беда.

— Легко рассуждать, когда ее нет, а бедняжки, которые страдают…

— Да повернись ты к стене, спи, тогда и я уснуть, может быть, смогу.

— Как же уснешь, если дымишь проклятущей папиросой как паровоз.

— Ну-ка замолчи…

Оба напрягли слух, как охотники, чувствующие приближение дичи. Легкий шорох, потом стук засова. Дверь вместе с засовом вздрогнула еще раз, потом шаги отдалились.

— Пойду открою. — Мадалина приподнялась на локте.

— Ничего, пусть подрожит немного.

— Да не мучай ты ее, и так сердце в пятки, должно быть, ушло.

— Жалеешь? А меня? Я через два часа должен быть в поле, и вот вместо того, чтобы отдыхать сейчас, должен нести караул, — меня не жалеешь?! Меня никто никогда не жалел. Работаю как вол, пока с ног не свалюсь. Для кого, спрашивается, я гну спину? Хотел, чтобы из них люди вышли, чтобы нужды не знали, а они тянутся черт знает куда, шляются ночами, позорят меня на весь свет. Пусть идет туда, где провела всю ночь, распутная тварь. Больше она мне не дочь. И слушать о ней не хочу. Поняла? И не хнычь.