Петр Капица - Неслышный зов

В Публичке, заказав для просмотра последние номера журналов, Роман в ожидании, когда их подберут, составил изо всех интервью небольшую статейку.

Вечером он отнес ее Кичудову. Тот снимал у старушки небольшую комнату, в которой был письменный стол и кровать. Приглашая сесть к столу, Цезарь спросил:

— Чаю? Коньяку? Чаю с ромом? С коньяком?

Полагая, что он шутит, Роман в тон ответил:

— Спасибо, сыт. Но от хорошего лангуста, небольшого фазана, обложенного корсиканскими дроздами, и графина бордо не откажусь.

— К сожалению, мой повар отпущен к креолкам. Могу предложить лишь печенье.

Кичудов поднялся и, приоткрыв дверь, попросил:

— Дарья Акимовна! Не могли бы вы приготовить нам кофейку?

— Сейчас, миленький… Мигом сготовлю, — отозвалась старушка.

Цезарь выставил на стол печенье и начатую бутылку рома.

— Шикарно живешь! — заметил Громачев. — Не из баронов ли будешь?

— Нет. Просто близкий родственник графа Монте-Кристо, — ответил Кичудов. — Проедаю последние ценности.

Прочитав интервью с клиентами столовых, он похвалил:

— Из тебя приличный репортер получится. Может, литературную артель сколотим? Изредка могу добывать похожую работенку. Все же лучше, чем выгрузка баланса или угля в порту.

— Я могу рассказы писать. Жаль, что времени не хватает. В «Резце» меня печатают.

— Как это времени не хватает? Ты просто его безбожно транжиришь на пустяки. Давай подсчитаем, что ты делал вчера и позавчера.

Подсчеты дали поразительные результаты. На суету и пустопорожние разговоры Громачев потратил больше времени, чем на полезные дела.

— Видишь, какой ты неразумный транжира! Составь себе график занятий, как делаю я, и старайся его придерживаться. Будешь учиться и писать.

— Это кабала, а не жизнь.

— Жизнь, уверяю тебя, но не шалтай-болтай, а разумная.

Старушка на подносе внесла кофейник и две крошечные чашки. Цезарь разлил кофе и добавил в него рому. Глотая крепкий напиток, Цезарь сказал:

— Слушай, Громачев, в «Молодой гвардии» мне намекали, что они ждут книгу о современном студенчестве, особенно о комсомольской сотне. Не попытаться ли нам заключить с ними договор?

— Я не прочь получить аванс, но как мы будем действовать?

— Можем так: составим план, одну главу пишешь ты, другую я. Потом меняемся написанным и вносим свои изменения и вставки. Затем встречаемся и уже вместе делаем окончательный вариант. Так никто не будет в обиде.

— Ну что ж, это подходит. Давай подумаем, кто бы мог быть прототипами.

Кофе был вкусным. Кичудов налил по второй чашке и рому не пожалел. Ром горячил кровь и возбуждал фантазию.

— Как личность мне нравится твой друг Пяткин. Он широкая натура, обладает чувством юмора и житейским умом. Надо бы обратить внимание и на железную комсомолку Леночку Рубинскую. Загадочная девица. Признаюсь, я бы не прочь поволочиться за ней.

— Зря, у нас есть девчонки и лучше. Возьми хотя бы Олечку Воробьеву.

— Она же тихоня. И пока, кроме застенчивости, ничем не выделялась.

— А вот из такой сделать героиню — будет заслугой. Я бы для контраста взял выходца из чужого мира. Есть подходящая фигура — наш институтский бригадир уборщиц и гардеробщиц. Он носит двойную фамилию, желчен и скрытен. Я его приметил на занятиях литгруппы «Резец». Да-да, он аккуратно посещает занятия и сидит обычно в самом углу, шевелит кадыком и как бы с презрением наблюдает за молодыми недоумками. Старик загадочный и для героя перспективный. Он никогда не подает голоса и не показывает своего отношения к спорщикам. Такой скептик может вести довольно едкие записи о нашем времени, а сам пребывать в прошлом.

— Великолепно! — подхватил Цезарь. — Такой старикан может быть одержим враждебной нам идеологией.

Они выпили еще по чашке кофе, обильно сдобренного ромом, и, перебивая друг друга, продолжали искать прототипов будущей повести. Но каков будет ее стиль?

— Я бы взял за образец роман Дос Пассоса «Манхэттен». Он сугубо современен, свободен от традиций. Сюжетные линии перемежаются газетными сообщениями о текущей жизни. В повесть легко вводятся посторонние материалы. Автор ничем не связан.

— Мне тоже нравится этот роман. Но годится ли подражать американцу?

— Мы не будем слепо следовать ему. Просто будем давать себе такую же свободу. И наша жизнь не аналогична американской.

Споря и дополняя друг друга, они набросали заявку и план будущей книги. Хлопоты по договору взял на себя Цезарь.

В институте служил бригадиром уборщиц и гардеробщиц бывший чиновник Статистического управления столицы Козл-Вятлин.

Этот уже немолодой человек когда-то окончил математический факультет университета. Его увлечение математикой помогло ему в царское время дослужиться до высокого чина в Статистическом управлении. Но в революцию все пошло прахом: не стало квартиры с окнами на Неву, конюха и лакея, не стало денег в банке и почитания. Обозленный на грубых неучей, пришедших громить и командовать, он отказался выдать ключи от сейфов, за что был арестован, отправлен в тюрьму и выпущен лишь к концу гражданской войны.

Тюрьма изменила характер Козл-Вятлина. Он стал осторожным, замкнутым и желчным. Не жил, а скорей грезил. Плебейскую должность бригадира уборщиц и гардеробщиц он выбрал, чтобы не встречаться с людьми, знавшими его на другом поприще. Она ему была необходима лишь для мизерной зарплаты, казенной квартиры, продуктовых карточек, а больше всего для спокойной вечерней работы, возвышавшей его в собственных глазах.

Отдав восемь часов прозе жизни, он поднимался по лестнице в свою каморку. Здесь он надевал старую засаленную пижаму, умывался, ужинал и доставал толстую конторскую книгу. Это был дневник. Тайное тайных вятлинского существования. В него он почти ежевечерне записывал свои наблюдения, обобщал и комментировал, ибо нашел ключ к познанию мира и этим ключом расшифровывал наблюдаемое.

В самом начале конторской книги было написано:

«Единственная чистая реальность бытия есть бесконечно малое. И познание его есть познание мира, ибо мир бесконечно мал. И абстрактен он, как всякая бесконечность. Тот бесконечный ряд, что стоит за запятой, отделяющей бесконечную дробь от целого числа, есть процесс человеческого познания.

Не вещь в себе, существующая вне нас и воздействующая на нас, а бесконечно малое, которое есть не что иное, как отношение, — вот единственная реальность в этом нереальном мире видимостей. Нет реального пространства, нет времени, нет движения. Есть видимость, созданная математическим выражением бесконечно малого, созданного чистым мышлением. Еще тысячу лет назад элеатскими философами доказано, что каждое движение вперед заключает в себе противоречие и потому невозможно. Выпущенная в одном углу комнаты стрела никогда не долетит до другого угла, ибо должна она пролететь сначала середину, а чтобы долететь до середины, должна пролететь середину половины, а для этого нужно ей пролететь: середину четверти, середину восьмой, середину шестнадцатой, тридцать второй, шестьдесят четвертой… середину бесконечно малого расстояния. Итак, никогда не долетит стрела до другого угла, ибо бесконечно малое — бесконечно.