Петр Капица - Неслышный зов

5 июня

Мало кто знает, что нежная роза, обаятельная царица цветов, в соперничестве может стать беспощадной убийцей. Роза почему-то ненавидит резеду. Женщины, не знающие этого, складывают их в один букет и ставят в вазу с водой. А потом удивляются — почему они так быстро увяли. Это роза в течение получаса своим запахом убила резеду, а та, погибая, выделила в воду смертельный для розы яд, которым погубила коварную красавицу.

Роза ненавидит и гвоздику. Но во взаимной неприязни они не убивают друг друга, а только лишают одна другую запаха, становясь похожими на бумажные цветы.

Что-то подобное происходит среди девушек и у нас в институте. Елена Рубинская, словно царица оранжерей, возненавидела Олю. Презирает ее, поносит ее за доброе отношение ко мне. Олечка не переваривает ее и называет карьеристкой. Их нельзя сводить в одной организации. Они погубят друг дружку. В первую очередь, конечно, пострадает Олечка. Как же оградить ее от сгустившейся опасности?

Я уже не подаю Рубинской плаща. Когда она повелевающим голосом обращается ко мне, делаю вид, что не слышу ее. Девица бледнеет, фыркает, как озлобившаяся кошка, бросает сумку, идет за барьер, сама снимает с вешалки темно-вишневый плащ, взмахивает им в воздухе, насыщенном электричеством, набрасывает на себя и уходит, презрительно стуча каблуками.

Это приметил вездесущий студент Пяткин и тут же прокомментировал:

— Кто-то нашу легкую кавалерию погладил против шерсти! Выскочила, хвост трубой. Прямо шаровая молния!

Но и у этой неуживчивой особы есть свой поклонник — студент Толя Худяков. Он опережает моих сотрудниц на вешалке, по-рыцарски подает плащ и почтительно ждет указаний.

10 июня

Меня поразила карьера одного нашего студента. Он, как и я, посещал литературную группу «Резец», казалось, ничем не выделялся, разве комсомольским нахальством и примитивными суждениями о произведениях коллег. По непонятным мне причинам литгруппа раскололась на две части. Одна часть осталась при ЛАППе, другая перешла в «Кузницу». И наш раскольник-студент выдвинулся в вожаки. В неопытных мальчишеских руках сосредоточилась власть. Он стал не в меру речист и со мною беседовал покровительственно: «Советую быстрей определяться, наш список будет утверждаться в Москве».

Я не желаю, чтобы меня где-то утверждали или выбрасывали. Мне претят те и другие. По душе ближе заумники. Но они заняты какими-то детскими играми. Был вечер, где солидные дамы и мужчины изображали младенцев. Через соски курили папиросы, в руках держали погремушки. А одного поэта возили в детской коляске. Он аукал и пускал мыльные пузыри. Мне как-то было неловко за них.

Я приметил, что многие писатели презирают друг друга, считают коллег бездарностью, безголовыми идиотами, неспособными связать несколько слов, хотя сами глубиной мысли не отличаются.

Сколько бродит неудачников, не нашедших себя, скрытно или явно ненавидящих всех, кому удалось добиться успеха.

Я лишился тихого судилища, куда мог приходить, сидеть безмолвно в углу и про себя судить выступающих. Этого мне было достаточно, чтобы к себе самому относиться придирчиво и строго. Хитрая человеческая душа из всего умеет извлекать самоуслаждение.

Я не могу выступить с позиции кузнеца, так как не был таковым, а фантазировать в этой области не желаю. Рапповцы производят чистку, убирают неугодные им элементы. Я угодничать не собираюсь. Лучше забиться в свою раковину и выждать. Для меня единственной усладой остаются откровенные высказывания в дневнике.

Как же быть с Олей? Чем вызвать у нее чувство ко мне? Может, в честь ее написать торжественную оду? Но не хочется быть смешным. Не подарить ли колечко? Это умело делали наши предки, они находили ключик к женскому сердцу.

18 июня

Мой подарок — колечко с рубинчиком — отвергнут. Правда, мягко, с девичьей застенчивостью, но отвергнут. «Комсомолки не носят колец», — смущенно сказала она, сняла кольцо с пальца и, оставив на столе, ушла смущенная.

Я не спал всю ночь, ворочался и ругал себя за незнание обычаев современной молодежи. Поднялся с несвежей головой и опухшими глазами. Даже холодная вода не сняла тяжести с разбухших век.

Внизу сотрудниц еще не было. Студенты в летнюю пору не носят ни плащей, ни кепок. Вдруг появился доцент Кирпичников.

— Э, милейший! — крикнул он мне, как в старые времена половому. — Примите плащ и шляпу.

— А вы сами, господин милейший, повесить не можете? — не без раздражения спросил я.

— Могу, но для чего вы здесь сидите?

— Слежу, чтобы не воровали.

Взбешенный доцент повесил плащ и тут же в раздражении сделал замечание студенту, который хотел обогнать его у лестницы.

Я заметил, раздражение не проходит бесследно, оно передается от одного к другому. Видимо, в природе существует закон размножения злобного чувства. Раздражение, вырвавшись из уст одного, передается другому, накапливается, множится и удесятеренным эхом отзывается на других, рождая обиду и гнев.

Весь день я видел раздраженных людей, которых породила моя схватка с Кирпичниковым. Говорят, что доцент взбешен до крайности босяком-студентом, умыкнувшим его молодую жену. Она имела дачу, отдельную квартиру, наряды, драгоценности. Сейчас все это не ценится. Она ничего не взяла с собой и перешла жить к студенту.

Теперь в окне напротив по утрам я вижу две пары босых ног. Они оба ходят на руках и делают гимнастику. А потом он хватает ее на руки, целует и кружит. Какое счастье, когда любовь взаимна!

Она вместе со всеми вечерниками сдает зачеты за второй курс. Значит, они кончат институт одновременно.

Одна из наших гардеробщиц спросила Пяткина:

— А вы Кирпичникова не боитесь?

— А чего его бояться? У нас математика сдана, хвостов нет. Так что пусть умоется и не фыркает».

В последние дни работа с Кичудовым почему-то не спорилась. Что-то мешало продвижению вперед. Это свидетельствовало о каком-то изъяне.

«Не халтурим ли мы? — подумалось Роману. — Не на ложном ли мы пути? Ведь договор с издательством заключен не потому, что мы не могли молчать, а для заработка, чтобы не вступать в студенческую артель, не горбатиться на погрузке и выгрузке в порту».

Рукопись, пока она еще не завершена, следовало бы показать кому-то опытному. Но чей вкус устраивал бы Громачева? Кому бы он мог довериться? Таких надежных друзей среди литераторов у него не было. «Может, обратиться к кому-нибудь из маститых? — рассуждал он. — Но кто возьмет читать незаконченную книгу у незнакомых студентов?»

Его бы вполне устроил литературный вкус и опыт Мокеича, но разве не предел подлости обращаться за помощью к человеку, у которого намерен увести любимую женщину?