Петр Капица - Неслышный зов

— Про это вам Рубинская сказала? Ей, видимо, необходимо расчистить себе путь.

— Кстати, у Рубинской нюх оказался острей, чем у нас с тобой. Нам еще накостыляют за то, что так долго не могли раскусить Козл-Вятлина.

— А не кажется ли вам, что нюх у нее излишне острый?

— Видишь ли, Рубинская — явление серьезное. С ним приходится считаться.

— Но она со своей бдительностью и нас с вами в порошок сотрет.

— Победителей не судят.

— Значит, Рубинская теперь бесспорный кандидат на место Лапышева?

— Именно так. Ее кандидатуру поддерживают райком и горком комсомола. Ко мне уже были звонки. Но честно признаюсь, меня тоже тревожит ее рвение выделиться. Для уравновешивания хотелось бы оставить тебя в заместителях. Рубинская из интеллигентской среды: ее отец — преподаватель пения. А у тебя еще не испарилась рабочая закваска. Ты не постесняешься вовремя остановить ее. Ничего, что поцапаетесь. Организации не помешают разные точки зрения.

— Но я же вам говорил, что буду отвлекаться на свое главное дело. Зачем вам активист, которого вы заставите работать в порядке дисциплины?

— А ты думаешь, я секретарствую по своей воле? Хе! Уже давно прошел срок кончать аспирантуру, все не могу выбрать время дописать и защитить диссертацию. Тяну лямку и не жалуюсь.

— Зачем же размножать страдальцев?

— Ладно, страдалец, давай не рыпаться. Поработаем до перевыборов, а они не за горами.

Приказом по институту Козл-Вятлин увольнялся с должности помощника коменданта здания и лишался казенного жилья. Оля Воробьева увязалась за Громачевым, когда он после шестого часа занятий направился в столовую Ленкублита. По пути она спросила:

— Громчик, дорогой, что мне делать? В первый год, когда нам с мамой было плохо, Платон Аристархович устроил меня в уборщицы и дал самый удобный, малолюдный этаж. Теперь он в беде, нельзя же мне его бросать. А Рубинская и так грозится вывести меня из состава бюро. Ведь они с Тосиком Худяковым поступили подло: выкрали дневник и теперь на основании записей строят обвинения. Но ведь дневник пишется для себя, его без разрешения хозяина не имеют права читать другие. Почему этого никто не видит?

Лицо у нее было страдальческое, глаза припухшие. Громачев невольно посочувствовал:

— Понимаю тебя, но навряд ли дам толковый совет. Старик зря столь откровенно изливал свою желчь на наши порядки, да еще с высоких позиций. Подвел и себя и тебя. Прощения ему не будет.

— Но он же идеалист, выводит все математически, — возразила Воробьева. — И уверен, что видимый мир нереален.

— Сейчас поймет, что реален, и даже очень. Стоит лишиться крова и зарплаты.

Воробьева не отставала и продолжала просить:

— Вы же из одной литературной группы. Ты бы мог ему что-нибудь посоветовать. Нельзя же всем набрасываться на старика. Я даже думала приютить его у себя, но у нас с мамой небольшая комната. Третьей кровати не поместишь. Да и сумею ли я прокормить двоих? Я уже не говорю о том, что меня могут выгнать из комсомола. Я тебя умоляю, ну хоть чем-нибудь помоги.

— Ты, Олечка, и меня хочешь подвести под монастырь. Рубинская и под меня уже подбирает ключи. Разве только чтоб ей насолить… Ладно, попробую.

Громачев вернулся в институт, поднялся наверх и постучал в дверь Козл-Вятлина.

Старик укладывал в старомодную большую корзину свои вещи.

— Здравствуйте, Платон Аристархович. Куда вы теперь?

— А-а, коллега! — узнал его старик и нахмурился. — Что, пришли поторопить?

— Наоборот, посочувствовать, — ответил Роман.

— А что мне от вашего сочувствия, когда меня обворовали ваши однокашники и считают себя правыми. Изгоняют меня отовсюду. Им, видите ли, не по вкусу мои записи! Не нужно было совать грязные носы в святая святых!

— Куда же вы собираетесь?

— Нашлась добрая душа среди гардеробщиц. Предоставляет мне отгороженный угол, который сдавала студенту. Вещей у меня немного. Люмпен-пролетариату нечего терять, кроме своих цепей. Кажется, так сказал ваш Карл Маркс?

— Он говорил не о люмпенах, а о положительных людях — пролетариях.

— Я не очень вдумывался в это. Люмпен и пролетарии для меня круглоголовые существа, которые ничего не добьются.

— Не будем препираться. Меня к вам прислала Оля Воробьева.

— Она, бедняга, страдает?

— Очень.

— Ее из-за моей неосторожности могут исключить из комсомола… даже из института? Это ужасно несправедливо. Не она проявляла инициативу, а я лишь в мечтах надеялся на ее любовь. Как они смели грязными лапами листать святые страницы? Я пойду в суд, я привлеку их к ответу!

— На вашем месте я бы особо не хорохорился. Вы действительно можете обратиться в суд, но не из-за Олечки, а по поводу кражи. Даю вам совет не потому, что сочувствую, а по профессиональной солидарности. Я знаю, как вы отзываетесь обо мне. Можете объявить вашу работу набросками к роману. Понимаете? Писатель обязан входить в шкуру даже отвратительного героя. Так вот, вы для этого выродка готовили ваши записи. Придумайте какое-нибудь название, вроде «Из крысиной норы», и сообщите, что в записях не хватает ваших собственных комментариев. Они-де запланированы. Наши труды никто не имеет права воровать и без разрешения автора обнародовать. Поняли меня? Вы не желчный хулитель нашего времени, а писатель, ищущий, как лучше показать враждебных крокодилов — монстров прошлого.

— Ваши советы мне не очень по душе, но я за них ухвачусь. Это действительно позволит мне вернуть записи и отвести грозу от Олечки. Ради нее принесу судье справку, что я занимаюсь в литературной группе. Действительно, мог же я вести записи от лица литературного героя. Спасибо за совет.

— Я вас не спасаю, а лишь ратую за права любого обворованного литератора. Так что, видите, я не выскочка из круглоголовых, а мыслящее существо. Теория многоугольников и кругов глуповата.

— Не вам судить, молодой человек, — вновь ощетинился старик. — Обретите сначала высшее образование.

На заседании бюро большинством голосов Рубинская была избрана секретарем комитета. Не теряясь, она заняла место Лапышева. Тут же, как о содеянном великом деле, она доложила о добытом дневнике Козл-Вятлина и заодно о неблаговидном поведении члена бюро Воробьевой.

— Видите ли, явилась современная Галатея, вылепленная грязными руками замаскированного монархиста. Он не зря так написал — видимо, сумел в какой-то степени обратить ее в свою веру. Со стороны Воробьевой это явная капитуляция, желание потрафить старику, ненавидящему наш строй. Я предлагаю обсудить ее поведение.

— А Воробьева разве виновата, что в нее втюрился старикан? — спросил третьекурсник Завьялов.

— Виновата. Значит, не так повела себя, вызывая противоестественное чувства. Она заслуживает исключения из комсомола.