Петр Капица - Неслышный зов

— Я ему еще на месяц путевку достала. А когда он появится, меня в Ленинграде не будет.

— Что ты замыслила? — встревожился я.

— Пусть тебя это не заботит. Хорошо? Никаких твердых планов еще нет. И о Мокеиче больше не заговаривай, если жалеешь меня. Я знаю одно: самое мудрое — расстаться вовремя, пока не загублена любовь. Время покажет, есть ли она. На всякий случай могу сознаться: я всегда хочу видеть тебя, с тобой не размышляю, все чувства нараспашку.

Я не стал больше допытываться, но твердо решил перебраться на Седьмое небо. Во мне жил бес, которому дороже всего была независимость.

На Седьмом небе, как ни странно, оказалось тепло. Юра Лапышев, решив, что я заболел по его вине, привел из фабзавуча ребят, вместе с ними распилил и разрубил все кругляши, лежавшие в сарае, и натаскал наверх груду дров.

Моему приходу Юра обрадовался, выложил на стол папиросы «Зефир» и помчался на кухню ставить чайник.

За чаем я спросил у него, что слышно о Калитиче.

— Никаких вестей. Точно сквозь землю провалился. Попытался узнать в райкоме — и там ничего не знают. Надо будет послать запрос в политотдел. Но где он находится?

— А как сам крутишься? — поинтересовался я.

— Видишь, кучу учебников запас?.. Ночами корплю. Надеюсь в Политехнический попасть. Советую и тебе готовиться хотя бы в ЛИФЛИ. Да, чуть не забыл, тут тебе повестка из Биржи труда. В «Знамя труда» формовщики требуются. Пойдешь или погодишь?

— Пойду. Хватит на иждивении друзей околачиваться.

— А может, лучше учиться? Через пять лет — высшее образование, — стал соблазнять Юра. — У меня зарплата приличная, на двоих хватит.

— Нет, нет! — запротестовал я. — Исключено. Не могу больше за чужой счет… унизительно.

Утром отправился с повесткой на завод. Место для меня нашлось: зачислили в формовщики-литейщики.

В субботу, вымывшись в бане, я надел выходной костюм и отправился к Сусанне, заранее предвкушая, какое впечатление на нее произведет мое рабочее удостоверение. Но ее дома не оказалось. Соседка протянула мне ключ от комнаты и письмо.

«Рома, милый, прости и не горячись! Мне так хотелось повидаться с тобой на прощание и… не вышло. Все происходило в спешке. Моя хорошая знакомая неожиданно предложила место в экспедиции. Буду вести журнал и делать еще какие-то записи. Все постигну в пути.

Сегодня отбываю на ледоколе и, наверное, пропаду года на два. Надо побыть одной и понять, смогу ли обходиться без тебя. Не кручинься и не вздумай последовать за мной. Я умышленно выбрала льды, чтобы за мной никто не увязался. «А я уже в предпесенной тревоге. И холоднее льда уста мои…» Как подошли мне эти ахматовские слова!

Очень прошу о том, что возникло между нами, Мокеичу не говорить. Лучше постарайся успокоить его: скажи, что у меня интересная работа, что журналистке нельзя быть домоседкой. Он знает, что мы с тобой дружим, но, конечно, ни о чем не догадывается.

Комнату я закрепила за собой. Можешь жить в ней сколько тебе заблагорассудится. Только, пожалуйста, не приводи девчонок. Мне будет неприятно.

Прошло больше двух недель, а я все еще не мог оправиться от ошеломляющего поступка Дремовой. Механически ходил на работу. Обедал, ужинал, не чувствуя ни аппетита, ни вкуса еды, плохо спал.

Что бы ни делал, с кем бы ни говорил, я непрестанно прислушивался к гнездящейся где-то внутри боли и думал только об одном: как она там? По каким водам и льдам идет ледокол? С кем Сусанна встречается, о чем говорит? Может, уже забыла и рада обретенной свободе? Женщин ведь не поймешь.

Мне очень хотелось повидаться с Мокеичем. Может, у него есть какие-нибудь вести? Но днем я был занят на заводе и не мог зайти в редакцию, а на вечер он редко оставался в «Резце». Может, попытаться зайти домой? А что я ему скажу? И как взгляну в глаза?

Нечто похожее, видно, происходило и с Георгиевским. Вечером, когда я вернулся домой с работы, раздался звонок, я открыл дверь и увидел перед собой бледного, с посиневшими губами, задыхающегося Мокеича.

— Сердцебиение… не думал, что ты так высоко живешь, — с трудом выговаривал он.

Боясь, что нежданный гость упадет, я подхватил его и, приведя в комнату, усадил на койку.

Георгиевский некоторое время сидел с закрытыми глазами и как бы вслушивался в биение своего сердца. Потом попросил воды. Я наполнил стакан из чайника, он из круглой коробочки взял в рот пилюлю и запил водой.

Придя в себя, Георгиевский стал осматривать комнату.

Заметив на тумбочке письма, пришедшие на имя Калитича, он впился в них глазами и спросил:

— Случайно не от Сусанны?

— К сожалению, не от нее. Эти письма ждут товарища… Уехал по мобилизации и пропал…

Судьба Калитича не заинтересовала Георгиевского, он заговорил о своем:

— Я знаю… в последнее время ты дружил с ней… поэтому пришел. Что заставило Сусанну так внезапно бросить все и уехать?

— Она давно томилась… Жаловалась, что губит служба и хозяйство, — стал выдумывать я. — Ей очень хотелось повидать мир… встречаться с новыми людьми, отсылать корреспонденции…

Мокеич слушал меня и не очень-то верил, я это чувствовал.

— Скажи, а она была верна мне? — вдруг перебил он. И таким острым взглядом уставился на меня, точно собирался прожечь насквозь и узнать, что творится в моем сердце.

Я не дрогнул, но стал что-то мямлить о Толченове, который распускает гнусные слухи. Мокеич вновь перебил:

— Она ведь чуткий человек. Поступок непостижим. А как ты думаешь, в экспедиции не было соблазнителей? Ну, таких, что рады умыкнуть красивую женщину?

— Навряд ли, — ответил я. — Предложение она получила от знакомой, когда брала интервью для журнала. И оформлялась поспешно, ни с кем не могла встретиться. Мне письмо оставила.

— Оно при тебе? — спросил он и опять стал пронизывать взглядом.

Не мог же я ему показать прощальную записку! Пришлось солгать:

— Думал, никому не понадобится… разорвал. В нем ничего особенного!

— Соседи говорят, что ты почти месяц жил у нее?

— Здесь было холодно, я простудился и заболел. Сусанна разрешила отлежаться у нее в теплой комнате и работать.

— Тебе не показалось странным ее поведение? Постороннего человека назвать братом и ухаживать за ним как за малым дитем.

— Она говорила, что у нее не осталось близких. Сама нарекла меня своим братом. До сих пор мне стыдно, что ей пришлось быть санитаркой при мне.

— Ну, а ты — разве равнодушен был? Не любил ее?

— Любил, — сознался я, потому что Мокеич смотрел прямо в глаза. — Но скрывал, не говорил ей.

— Это ничего не значит. Женщины догадливы. Она, конечно, знала. И все-таки покинула, ничто ее не удержало… Видно, не задели мы с тобой ее сердце…