Альберт Лиханов - Встречи

Прежде чем запустить двигатель, Юлиан торжественно спросил:

— Ну, внук мой, Николай Николаевич, кем ты хочешь стать, как вырастешь?

— Моряком! Моряком!

Это не огорчило Юлиана: понятно — ребенок, да и вообще сейчас, в эту минуту, вряд ли что могло огорчить его. Но про себя все-таки отметил: «Хорошо, что не летчиком — все ж ближе к земле!..» А команды у него были приготовлены и на этот случай.

— Моряком? Ну, что же, будем начинать, — и громко, через паузы, стал командовать:

— По местам стоять, с якорей сниматься!.. Отдать швартовы!.. Полный вперед!

Завращались звездочки и шкивы, засверкали пальцы шнека. Всем телом комбайн задрожал, ожил и на глазах Кольки превратился в огромное живое существо. Колька замер, ему стало даже чуть-чуть страшно, но, почувствовав теплые сильные колени дедушки, мало-помалу успокоился. А комбайн, покачивая исполинскими боками, пошел и пошел по полю. Да если бы просто пошел, — он совершал нечто таинственное, загадочное: валок-лента плыла и плыла навстречу комбайну, он ловко подхватывал ее на себя, «проглатывал», но лента не убывала. Внутри комбайна что-то грозно ухало, и по всему его телу передавалась дрожь, которую ощущал на себе и Колька.

Проехали ползагона, и Колька понемногу осмелел. Стал вертеть головой по сторонам, приглядываться к работе комбайна. А ведь и правда похоже, что плывешь на настоящем корабле! Хотя Колька ни разу не бывал в море, но он видел по телевизору картины из матросской жизни. Ну, чем эта площадка на комбайне не капитанский мостик, чем колесо, которое крутит дедушка, не руль корабля? Эх, жаль, никто из Колькиных друзей не видит этого!

А дедушка нажимает какие-то рычаги, педали, и комбайн послушно выполняет его команды: то останавливается и, пофыркивая, начинает глотать сгрудившийся валок, то выбросит из большого ящика сзади аккуратненькую, издали похожую на спичечную коробочку, кучку соломы. Колька сквозь защитные очки видит на загоне и другие комбайны с облаками пыли над собой.

Так они объехали участок. Поравнявшись с Лидой, Юлиан остановил комбайн и, хотя бункер еще не был полным, крикнул шофера.

Вскоре в кузов машины полилось зерно. Оно струилось, отливало бронзой. Они оба, и Колька, и Юлиан, смотрели не отрываясь. Юлиану хотелось крикнуть внуку, дескать, смотри пуще, пуще смотри, — вот он, хлеб-то, откуда берется!

— Так кем будешь-то, Николай Николаевич? А? — спросил опять Юлиан, когда они слезли с комбайна.

И Колька, не задумываясь, ответил:

— Комбайн буду водить, как ты, дедушка.

— Комбайнером, значит… Это хорошо. Только в городе-то комбайны не ходят…

— Коленька! — сказала Лида. — Скажи дедушке, что мы остаемся в деревне.

Юлиан опешил:

— Как остаетесь? Насовсем, что ли?

— Конечно, папа. Поговорить с тобой некогда было: ты все у комбайна да у комбайна.

Юлиан присел на солому у копнителя. Помолчал, видать, переваривая услышанное.

— Ты-то ладно, а вот…

— За Николая не беспокойся, — торопливо, но твердо и уверенно сказала Лида. — Я пойду работать на ферму, а Николай экономистом в совхоз. Мы еще решили, когда Кольке было три годика, да ждали, пока Николай институт закончит.

Вот ведь как получается! Юлиан уж и не считал их своими, деревенскими. Отрезанный ломоть, думал о Лиде…

Он не слышал, о чем говорили Колька с Лидой (наверное, внук уже в который раз восторгался ездой на комбайне). Юлиан долго сидел молча и неподвижно, опустив на колени руки с недокуренной папиросой.

Ему показалось, будто что-то сладковато-приторное прокатилось в горле. Защипало глаза, как от едкого табачного дыма. Но папироса уже давно погасла…

Не каждую уборку погода балует хлеборобов. Юлиан помнит — всякое бывало. В иную жатву вначале погода поманит солнышком, а потом как пойдет поливать — удержу нет. Тогда мужики вспоминают анекдот о том, что всевышний по глухоте своей перепутал и льет не туда, где ждут и просят, а наоборот — где жнут и косят.

А нынче Юлиан рад погоде. Да и дела в звене пошли лучше. Маторин не зря мыкался по полям, по десять раз обговаривал, как да что. Запасные тележки поставили на полях — зерно на землю теперь комбайнеры не сваливают, друг дружке стали помогать больше, ведь в ответе за хлеб все звено. Если дело и дальше пойдет так же хорошо, прикидывает Юлиан, то с большим хлебом управиться можно недели за две, а там останутся семенники трав, кулижки недожатые — уберутся потихоньку.

Рад Юлиан и решению Лиды остаться дома. Вначале и не верилось, а жизнь, видишь ты, всякий сюрприз может преподнести. И все-таки это дело Юлиан никак не мог отнести к случайности: Лиду домой вернули родословные корни, земля, давшая соки этим корням…

Развернув комбайн на конце загона, Юлиан повел его вслед за Семкиным. Подул встречный ветер, он поднимал вверх пыль от подборщика и бросал ее в лицо. Юлиан поправил защитные очки, чтоб прилегали плотнее.

Ровно гудит мотор, комбайн словно плывет по полю. Если ничто не стопорит работу, Юлиан почти машинально, интуитивно ведет комбайн. Привычное дело.

Вообще-то, Юлиан не любит слишком говорливых людей. Трескотня без повода надоедает. Но вот во вчерашнее утро рассказ Рогожникова о какой-то неизлечимой болезни с мудреным таким названием, кажись, нос-таль-гия, понравился. Хорошо, что нет такого лекарства, чтобы излечивать ее, да и не надо: человек должен тосковать по родине. Вот и Лида. Не в один день приняла она свое решение, не иначе, доняла ее эта болезнь. Да и третьего дня о чем-то похожем говорил Маторин, представляя комбайнерам нового штурвального. Тут Юлиан мысленно перекинулся на Яшку. Дело страдное, горячее, познакомиться еще не успели, но что-то отдаленно-прошлое напомнил ему этот парень…

Мысли прервал тревожный сигнал. Юлиан посмотрел вперед и охнул: над комбайном Семкина взвился черный дым — что-то горело. Пожары на комбайнах, хоть и редко, но бывают: где-то перетерло проводку, замкнуло ток, а кругом сухая пыль, подтеки мазута…

Сигналил кто-то из шоферов, заподозрив неладное, а сам Семкин не видит, что там творится у двигателя, позади герметичной кабины новенькой «Нивы». Надо сигналить!.. Хотя, что там услышишь в таком грохоте. И Юлиан, остановив свой комбайн, побежал догонять Семкина. Только легко ли это сделать, когда тебе под шестьдесят да почти весь день проработал на жаре, в пыли. После первых же десяти метров одышка, словно кузнечными щипцами, схватила Юлиана за горло. Он как-то сразу устал, ноги сделались непослушными, вес сапог учетверился. А Семкин знай себе едет по полю и в ус не дует. После двадцати метров больно закололо под ложечкой… От всего этого Юлиан почувствовал себя до обидного беспомощным. «Да оглянись же ты, шалопай несчастный!»