Владимир Пищулин - Зарницы над полигоном

— Да что ты ко мне пристал! — взмолился Уразов. — Надо, поеду, куда угодно. Разве я против…

И тут он хотел было встать на ноги, но вагон так дернуло, что Уразов взмахнул руками и с удивленным выражением на лице плюхнулся на свое место. Солдаты рассмеялись. А он, опомнившись, принялся ругать машиниста.

— Как дрова везет! Ноги поломать можно, — басил Уразов. И вдруг спохватился. — Братцы, верхнюю полку меняю на нижнюю.

— Э-э, нет, рвался туда, теперь спи.

— Да грохнусь, придавлю кого-нибудь. Ну что вы за народ, порцию масла отдаю! Никто не хочет, да? Ну и ладно! — он махнул рукой и направился к двери.

Вскоре состав начал сбавлять скорость. Буфера звенели, и звон их передавался по цепочке от вагона к вагону вдоль состава. Наконец проскрипели тормоза, стало тихо. Уразов открыл дверь.

— Как вы тут, живы? — появился в белой куртке со свертками в руках повар.

— Живы. А ты чего выскочил, ужин, что ли, приготовил?

— Бедной куме одно на уме. Свечи есть?

— Есть, есть. Лучше скажи машинисту, пусть не дергает.

— Что-нибудь случилось? — обеспокоенно спросил подполковник Назаров, подойдя к вагону.

— Все в порядке, товарищ подполковник, — ответил лейтенант Анисин.

— Дайте руку, я к вам взберусь. Посмотрю, как вы тут устроились.

В вагоне было чисто и уютно. Дневалил рядовой Зюзин. А у него — бумажку не бросишь. Да и к тому же солдаты привыкли к порядку. Подполковник Назаров не уставал повторять:

— Взялся полы мыть, так мой как следует, нечего грязь развозить. Окурок валяется, подними, в урну брось. Будь как дома.

Так и велось из года в год. Солдаты в казарме ходили в войлочных тапочках, сами растили цветы и ревниво оберегали порядок. Не беспокоился за него и теперь Александр Кириллович. Его волновало другое. Большинство солдат ехало на полигон впервые. И он знал, что иному новичку будет трудно совладеть с самим собою. Разные мысли приходят в голову. Донимают сомнения. По ночам снятся кошмарные сны, и тогда человек постепенно теряет веру в себя. Потом от него трудно добиться того, чтобы он исполнял свое дело так, как прежде на тренировках и занятиях.

А ведь такое происходит не только с новичками. Ожидание стрельб может доконать кого угодно. Особенно дорога. Трудная вещь. Медленно тянется время, и чем ближе к полигону, тем тревожнее на душе. Люди меняются: в вагонах затихают остроты, шутки. И каждый думает: «Ну все, началось!», — хотя еще ничего не «началось», надо опять считать часы, минуты и ждать, ждать…

Александр Кириллович знал все это и как мог старался размагнитить людей, снять вредное для них напряжение. Вместе с тем готовил ракетчиков ко всяким психологическим нагрузкам заранее. И волю, и память, и чувства подчинял одному — выполнению задачи. Не скупился на «вводные». У операторов ручного сопровождения в разгар «боя» стрелял хлопушкой над ухом, хлопал дверью кабины, устраивал на позиции «пожары», рукопашные схватки с десантом «противника».

И в дороге он не мог сидеть спокойно. Его тянуло к людям. Он хотел сам видеть их лица, по глазам читать мысли, знать настроение. К тому же сегодня у рядового Уразова был день рождения.

— Вас, значит, Алексей Константинович, можно поздравить? — спросил он солдата и протянул руку. Уразов смутился. — А вообще-то вам не везет: прошлый год вы, помню, в увольнение просились, да начались учения. Теперь в дороге день рождения встречаете.

Уразов только развел руками, дескать, что сделаешь — служба.

— Смотря как к этому подходить, товарищ подполковник. За праздничным столом еще успеет насидеться, а такое не всегда бывает, — высказал свое мнение лейтенант Анисин.

— И то правда… Кажется, тронулись.

— А вы-то как? — встревожился Зюзин.

— Как? Да вместе с вами и поеду. Мне не привыкать. Тем более и служба начиналась с теплушки. Что же мы стоим, садитесь к печке.

Солдаты принялись устраиваться кто где. Поезд набрал скорость и покатил в ночь. Подполковник снял шапку, расстегнул черную куртку, пригладил рукой волосы, которые хотя и были редкие, но лишь кое-где пересыпаны сединой. Хуже у него было с глазами: после контузии их заливало слезами. И поэтому он жмурился и отворачивался от ветра.

— Вам, выходит, девятнадцать, Уразов? — спросил командир.

— Так точно.

— Я был тогда на годок помоложе. Помню — еду, а куда, зачем, ничего не знаю… На фронт и на фронт. Один у нас из верующих был, так он всю дорогу молитвы шептал. Спаси, господи, да, спаси, господи. Надоел… Мы его чуть из вагона не выбросили. Честное слово… Зло брало: куда ни глянь, все вымерло, трубы из-под земли торчат, а он — господи! Теперь, конечно, от всего, что видишь, душа радуется. Я сегодня весь день у окна простоял. Ах, в какое прекрасное время вы родились, Уразов! Вы даже себе не представляете!

— Нет, представляю, товарищ подполковник. Войну, правда, только по книжкам да по картинам представляю. А мой батя про нашу жизнь так говорит: «Надо бы лучше, да некуда».

Зюзин снял очки, протер стекла носовым платком и, выждав момент, спросил:

— Товарищ подполковник, вопрос можно?

— Да, я вас слушаю, рядовой Зюзин.

— Вы, наверное, уже забыли, но, может, помните, что вы чувствовали перед первым боем? Переживали или нет? А может, страшно было. В общем, я не знаю…

— Я вас понял. Не вру, переживал. Но страшно не было. Потом, уже под конец войны, было страшнее. Там и опыт был, и жить хотелось. Бесстрашных людей нет. Нужно только уметь владеть собою. И вот тот, кто собой владеет, тот и побеждает. Тем более мы-то знали, за что дрались. Да и в душе кипело. Теперь перед нами одна цель — привезти отличную оценку. И мы привезем ее. Так или нет, Уразов? — заключил Александр Кириллович и весело посмотрел на солдата.

— Так точно, товарищ подполковник, — басовито отозвался Уразов. — Столько готовились, как можно. Да и слабонервных у нас нету. Артишкин только по ночам что-то бормочет.

Рядовой Артишкин, сидевший у него под боком, точно грибок у мшистого пня, сердито толкнул локтем Уразова, обиделся, солдаты рассмеялись.

— Да ты чего, чего сердишься! — басил и скалил белые крепкие зубы Уразов. — Ну что такого я сказал: никто же ведь не знает, что ты инструкцию во сне повторяешь…

— Да? А ты не повторяешь? — взвился Артишкин, вскочил и уставился на своего друга по расчету блестевшими от огня печи глазами. — Начнешь бубнить, не остановишь.

Александр Кириллович смеялся со всеми, подтрунивал то над одним, то над другим солдатом, а сам думал, что хорошо, здорово все получилось: у этого проклятого и томительного ожидания отняты минуты на хорошее настроение и его хватит еще надолго. И Анисин тоже смеялся, и видно было по всему, что он смеялся от души, забыв обо всем на свете.