Владислав Владимиров - Закон Бернулли

На узкой лестничной площадке он заметил следы нервной спешки, две распахнутых настежь двери — одну соседскую и вторую — Костину. Он не успел догадаться, что же тут, собственно, произошло, как уже выбежала ему навстречу испуганная Аля.

Она даже не закрыла двери, но он забыл о них, потому что непонятное волнение уже передалось ему до того, как Аля, схватившись за исцарапанные перила, попыталась рассказать о звонке из клиники — был этот звонок совсем недавно, несколько минут назад, и стало известно, что с Костей приключилось несчастье, какое — по телефону не сказали, а только просили срочно прибыть и звали отца, которому уже звонили домой, но там его не оказалось. Хорошо, соседи приехали на такси и не отпустили машину — эта случайность как-то помогла, но он не радовался ей, вместо с Алей быстро спускаясь вниз по лестнице, не замечая выбитой отверткой надписи на стене и плохо понимая слова, которые слышал отдаленными и совсем глухими, как сквозь плотную вату.

От мотора и кожаных сидений такси очень пахло, стучал, захлебываясь, счетчик. По дороге в клинику на поворотах плотно прижимало к дверце, загорался на секунды, обозначая четким пощелкиванием поворот, мигающий глаз зеленой лампочки со стрелочками между спидометром и намертво остановившимися часами, на которых было ровно шесть, и эта вертикальная линия состыкованных стрелок делила подсвеченные часы ровно надвое, чубатый шофер с хищной увлеченностью кренился по движению, навалившись на руль, и, вывернув машину, снова гнал ее сумасшедше, понимая, что иная скорость ни к чему.

На улицах было много света, мелькали желтые фонари и люминесцентные светильники, брызжущие холодными и ослепительными, как при киносъемках, бело-голубыми лучами, проскакивали аквариумы магазинных витрин, нелепо мельтешили у затемненных подъездов лохматые юнцы с гитарами, прохожие с сумками, портфелями и авоськами стояли в ожидании на трамвайных, троллейбусных и автобусных остановках, и далеко в ночь уходили, молча перемигиваясь с огнями улиц, цветные огни светофоров.

Стекло он поднял, чтобы не задувал ветер, удивился, что в такой разбитой колымаге можно поднять стекло — снова безотчетно и далеко вспомнилось о распахнутом прямо в глубокую ночь овале самолетной дверцы, но он не удержал дорогого воспоминания и посмотрел на заплаканную Алю.

Внезапно он представил ее бледное, стертое горем лицо, скрытое траурной вуалью. Они шли тогда с похорон Инны сквозь покорное молчание узкого коридора старых, почти сросшихся кронами тополей к автобусу, который ожидал их за чугунной оградкой длинного, нескончаемого кладбища. Вуаль, хотя и было на душе тошно, показалась ему ложно-драматической данью горю. Инна не любила отживших свой век вычурностей.

За ними тяжело ступал Николов, потом тянулись остальные, много людей, иных он и вовсе видел впервые. Аля ко всему была безучастна. Николов тайком, не поворачивая головы, считывал фамилии, даты и эпитафии с железных крашенных в синий цвет конусов, мраморных плит, деревянных крестов. Костя же отрешенно разглядывал мрачные убранства могил, мокрый асфальт в дождевых лужах, в которых плавали усохшие листья и отражалось серенькое небо.

А его потрясла простая картинка — могильщик, простоволосый большеротый парень в потрепанной синей навыпуск спецовке, воткнув лопату в осклизлую глинистую землю и насадив на отполированный до блеска черенок грубые рукавицы, стоя, аппетитно закусывал поджаристым батоном, розовыми ломтиками сала и большой очищенной луковицей.

Лук сочно хрустел на белых зубах. Парень макал его в соль на тряпочке, расстеленной поверх черного мотоциклетного сиденья, — на этом замызганном мотоцикле парень и приехал. Китайский термосок — разрисованная цветная колбаска, поставленная в тряпицу на попа, лучезарно сияла эмалевым боком. Колеса мотоцикла, спицы, двигатель — все было в засохшей глине. Половину могилы он отрыл и теперь решил отобедать. Подумалось с неожиданно открывшейся неприязнью: да перевернись и рухни мир, а он все будет вот так стоять в перемазанных кирзовых сапожищах и сладко хрустеть горькой луковицей!

Понятно ли было его чувство сыну? Костя равнодушно пропустил сквозь большеротого свой взгляд и задержал его на мотоцикле. Могильщик ясными глазами, в которых не ночевало и мысли, посмотрел на них без сочувствия и всякого интереса и стал отворачивать блестящий колпачок термоса. Отвернув, он опрокинул колпачок донышком вниз, поставил его на сиденье, залил доверху горячим чаем, снова схватил грязной рукой и начал торопливо прихлебывать из него, сдувая белый парок, обжигая и причмокивая.

Жалость и неприязнь к убогой трапезе и этому простоволосому парню смешались неотделимо. Сколько жив на земле его сын Костя, сколько долгих лет он, его отец, хирург — столько не может ни на день привыкнуть к чужим несчастьям, страданиям и горю, а этого землекопа даже видения смертей не пробирают — до чего же закален человек! Но ведь и могилы копать надо. Вот выкопает, сядет на замызганную «Яву», даст по газам и покатит, треща, в конторку закрывать наряд или куда еще покатит, а над остальным неужели ему не надо раздумывать? Быть такого не может, чтобы чужое горе ему было нужно как петуху курево — мол, своих забот полон рот, а пока жуй, коли жуется…

Он тогда вздохнул и отвернулся, тут же наткнувшись взглядом на гранитный томб с начертанным на нем пожеланием безвестного графомана:

«Живи так, чтобы, когда ты умер, твоим знакомым стало скучно».

— Да полно терзаться, батя! Ты, наверное, подумал, человек ли о н? — угадав его мысли, тихо сказал сын и взял его мягко под локоть, чего никогда прежде не делал.

— Человек, наверное, — ответил он Косте. — Ч е л о в е к!

— Увы, — так же тихо, не повышая голоса, но окончательно веря в сказанное, отрезал сын, отпуская его локоть, — думаю, не совсем человек… Хотя… Человек! С несокрушимой, крепкой психикой. Это уж точно! И глянь, луком репчатым ее укрепляет, однокле…

— Помолчи, Костя! — попросил он его очень внятно.

Аля все слышала.

«Зачем же ты, сын, так люто и так безжалостно?» Сквозь годы, семь лет уже, шлет он ему этот мучительный вопрос.

Сидела Аля рядом с шофером и беспокойно следила за движениями баранки в быстрых руках водителя, ловко угадывающих скорость и дорогу. Проскакивали светофоры, зеленый и красный свет заливал сверху ее бледный профиль и не задерживался на татуированном между большим и указательным пальцами морском якоре на правой руке чубатого, которого — о том сообщала татуировка — звали Мусой, и годом рождения Муса был тысяча девятьсот пятьдесят четвертого; значит, армию отслужил; скорее всего, был на флоте, в береговых частях, пришел работать на такси, а как новичку, ему для первости доверили старую колымагу.