Владислав Владимиров - Закон Бернулли

Белые манжеты его рубашки были сцеплены у запястья дорогими индийскими запонками с мерцающими голубыми каменьями, очки пылали благородством, уменьшение отражая в просветленных цейсовских стеклах по колючей розовой спиральке лампы, которая одна горела в плафоне под потолком. Эти очки в массивной заграничной оправе украсили Бинду, дополнив бездну его личных достоинств, еще до отпуска после эфемерного разговора по телефону с директором салона «Оптика»: «А вам, э-э-э, Ксенофонт Игнатьевич, из редакции не звонили разве?» Именем редакции и брата сноровисто вышибались не только дефицитные оправы.

Долгое время Каменщик набивался ему в ученики и, не дождавшись, добровольно, невзирая на опасность сбиться из думающих в разряд ортодоксов, утвердил себя сам в этом ученическом статусе. Поэтому он обладал полным правом на почтительную рассудительность, с которой выговаривал ему что-то о родственниках, на этот раз не о своих, конечно.

Вообще, будь и он на месте Бинды, возможно, сделал бы то же самое: насчет родственников существовал и существует в таких случаях заведенный порядок гласный, писаный или неписаный, — он того сейчас не хотел знать и потому с холодным злом выразил Бинде свое категорическое несогласие.

Николов не вмешивался в инцидент, но торопил взглядом. Тогда он, не спрашивая ничего, властно отстранил Каменщика прочь и, взглядом позвав Николова, двинулся в предоперационную, уже наискивая взглядом знакомую дверь, сквозь матовые стекла которой виднелись ему озабоченные тени, склоненные пониже размытого солнца рефлектора.

«Вам виднее, Петр Николаевич, но поймите, если что случится, вы ответите, и только вы!» — услышав это, он посмотрел на Бинду так, что тот забормотал, что будет жаловаться.

«Не сомневаюсь. Намек ясен — кому и куда», — хотел легко съязвить он, но удержался.

Еще до Бинды, в коридоре, некий круглый человечек подкатился к нему сбоку. Он тоже холодно и властно отстранил человечка, кажется, задев Алю. Он даже не взглянул человечку в лицо, схватывая удовлетворенно твердость своего шага, внутренне собираясь на ходу. И в ординаторской, когда он усаживал Алю на диван и когда вешал свой макинтош, шляпу и шарф, и даже когда с Биндой говорил, он тоже сосредоточивался. Перед р а б о т о й он всегда вгонял себя в особое состояние, о котором не забывал не без настойчивости напоминать своим коллегам и студентам, ибо считал его очень важным, едва ли не самым необходимым, помимо у м е н и я, конечно.

В предоперационной ему помогли переодеться. Тапочки, бахилы, рубаху, фартук, шапочку — всю эту плотно подогнанную амуницию он привычно понес на себе, облаченный в нее, т у д а, подняв, как плененный, ладони на уровень лица, но за шаг до з н а к о м о й двери опустил их, тщательно вымытые, и повернул назад, толкнув экипированного таким же образом Николова: забыл маску! Сестричка с готовностью повязала ее вкруг лица и поправила ему очки…

Т а м, за дверью, желтоватая резина хирургических перчаток показалась ему неосязаемой. Привычно пахло медицинским спиртом.

— Су-шить… Там-пон! — по слогам, но приказной скороговоркой выговорил долговязый, сухощавый, разбойного вида Низаров. Шапочка сбилась у него набок, держался он зло и развинченно — в своей манере.

Ему подали.

— Та-ак… Зажим! — попросил Низаров еще, но резче, почти фальцетом, сузив веки. Постепенно левый глаз его закрылся совсем, а правым он словно брал на прицел дальнюю мишень.

Грудная клетка уже была вскрыта. «Классически», — удовлетворенно отметил он, приблизившись к Низарову и застыв. Закатанные по локоть рукава халата топорщились валиками, открывая худые шерстистые руки Низарова, донельзя истонченные в запястьях и нелепо татуированные. Говорят, в таких случаях минуты кажутся вечностью. Ерунда, вечностью они не казались» Почти бесшумно работал импортный АИК — аппарат искусственного кровообращения.

Низаров оторвался и, не разжмуривая левого глаза, правым зрачок в зрачок посмотрел на него, неприязненно шевельнул марлевой маской, но потом кивнул чуть ободряюще — то ли здороваясь, то ли соглашаясь с тем, что он уже сделал и что видел как р е з у л ь т а т.

Халат у Низарова, надетый прямо на нижнюю рубашку, был сильно застиран, и все-таки с замазанных свежей кровью боков («Костина же кровь, Костина!») выступали еще какие-то неясные пятна.

Занимая место Низарова, он посмотрел на в с е оценивающе. Минуты оставались минутами, и надо было не терять даром секунд, которые не укоротились и не удлинились с его приходом.

Он, молча согласившись с Низаровым, действовал отчужденно, но четко, и все, кто стоял за ним полукругом, — и Низаров, и ассистенты, и анестезиолог, и реаниматор, и врач по функциональной диагностике, и все другие, разом потеряли для него свои лица, но он тоже удовлетворенно отметил, что действовали они необыкновенно хорошо, чутко угадывая его каждое желание и движение.

«Вот так бы всегда, вот так бы всегда», — дважды повторил он про себя и обреченно увидел, что дела Костины п л о х и.

Но надежда еще не покинула его, и он ничем не выдал увиденного. Поэтому все, кроме Низарова, восприняли как должное, когда он взял Костино сердце в руки и стал его массажировать, осторожно сжимая в ладони, — но это было последнее средство, на которое можно рассчитывать и которое его не раз выручало. И тут он ощутил почти неодолимое желание снять со своих рук эту эластичную прозрачную пленку, эти мешающие и ставшие ненужными перчатки, потому как начинал понимать: все что, сейчас он делает, наверняка делает зря. Но он не снял перчаток и не перестал массажировать сердце, и эта минута действительно показалась ему вечностью, и стоявшие вполкруга за его спиной и по бокам люди видели, как устало он откинулся назад, потом откинулся всем корпусом и глядя перед собой отсутствующе.

Ему почудились слабые обрывки музыки — не то из автомобильного приемника, не то из настраиваемого транзистора — сквозь неясные шорохи и треск радиопомех. Чертовщина, галлюцинации странно слышать — он хорошо знал, что в операционной музыке взяться неоткуда. Это в предоперационной, если присесть на кушетку, можно слышать все, что угодно, все, что делается в смежной ординаторской, сквозь стену там переговаривались без селектора, хотя аппараты, новенькие совершенно, красовались по его личному повелению и в ординаторской, и в предоперационной.

Но за несколько кварталов от клиники, в зрительном зале, где по обыкновению и при открытой сцене не гасят люстр, действительно в этот миг плескались прозрачные хрусталинки музыки, но он не мог слышать пианиста, а только представил его и застывших в сосредоточенном молчании людей — чудачество!