Владислав Владимиров - Закон Бернулли

Ему всегда при подобных разговорах становилось страшно за людей, даром убивающих необратимое время. Быть на Шипке и ничего т а м, на Шипке, не увидеть. «Витоша, знаете, гора загляденье. Но дымно…» Ему страсть как захотелось встать и глянуть на этого восторженного осла, забывшего, зачем он пожаловал сюда, к нему, в ординаторскую, и прогнать его прочь. Неужели, если бы заболела Инна, он вот так вот распространялся бы о всякой чепухе в ожидании рокового «да» или «нет»! Сил не было слушать, не то чтобы подняться. Интерес к разговору мерк, мысли загасали, возвращая его в отчужденный холодок апатии. Но он толчком воли снова обязал себя беспощадно прислушаться, иначе нельзя, иначе валишься снова в пустую и пугающую черноту, и обрывается все внутри, как в детстве на качелях.

— Песок там, знаете, сахар. Песок-сахар. Хорошо!

— Вот мы в позапрошлом году в Средиземном море круизировали, в Адриатике были, там тоже совершеннейший песок.

Пронзительно ударило его дикое словцо к р у и з и р о в а л и. И с о в е р ш е н н е й ш и й п е с о к он нашел тоже ужасным, фантастически нелепым сочетанием.

— А вы знаете, кого я видел?

— Кого? — полюбопытствовала Невидимка.

— Вашего знакомого. Как его? Толстый такой, забавный, из газеты. Аксельбаум? Во-во! Он самый. Иду раз по Софии, товары, манекены в витринах, смотрю и вижу, шагает он с женой, и с ними рядом этот, как его, Рузаев, он живет недавно у нас, а там вроде как хозяином держится. Так вот оба и жена с ними улыбаются мне, как старому приятелю, приятно улыбаются. Я даже, знаете, не поверил. Но говорю, привет вам, знаете, от…

Слова за стенкой таяли, становилось тише и тише, они удалялись, покачиваясь словно на просвеченных янтарным солнцем зеленых морских волнах, и замолкали совсем.

Он уже поджидал этот тягостный миг, зная, что никуда от него не уйти, и когда этот миг не пришел, а в обволакивающей полудреме стало нежно и покойно, ему не захотелось искать под халатом знакомый жилетный кармашек и он не поднял к нему руки.

Солнечные искорки играли на волнах, ловко перескакивая с гребня на гребень, соскальзывая вниз и снова стремительно возносясь к пенистым шапкам, которые немо гасили эти блики, но искорки рождались невесть откуда снова.

«Вы слышите, Петр Николаевич! Вы меня послушайте», — тормошил его за плечо Николов, и сквозь николовский голос била самая отчаянная радость.

«Наверное, поздно уже? Который час?» — хотел спросить он у Николова, почему-то вспомнив чьи-то правильные слова о том, что дружба — понятие круглосуточное.

Ему почудилось, будто он уловил слово ж и т ь, когда сильнее стало бросать на волнах. Неожиданно — и это произошло совсем не так, как он ожидал и как всегда бывает — отлегло от сердца, но почему-то он увидел перед собой не море и не белый потолок предоперационной и не склонившегося над ним возбужденного друга, а зеленую незнакомую улицу и ту Алю, которая давно встретилась ему с Костей у дома, когда они еще и не жили в этом красивом, но чужеватом большом городе и когда еще не было на земле большой войны, а дом их стоял целым и нерасколотым.

Аля шла озорная и загорелая, в легком цветастом платье, которое сшила себе сама. Она шлепала по голубому асфальту босыми ногами, а туфли держала в руках. Длинные тени от высоких тополей легли на дорогу, нагретую за день солнцем, и он, выйдя ей навстречу, почувствовал, как поднимается от земли и асфальта приятное, чуть пахнущее нагретым гудроном сухое тепло, и ему было совсем непонятно, почему Алка уходит с дороги куда-то в сторону — ведь асфальт под вечер был очень теплым, и до его дома оставалось всего лишь несколько шагов, а она уходила от него все дальше и дальше, и это было странно.

Николов снова потормошил его за плечо. Он с большим усилием размежил веки. Аля исчезла, и первое, что он увидел будто бы в о б н о в л е н н о м свете, — замазанный кровью рукав своего халата и собственную кисть с тяжело вздувшимися венами, упиравшуюся в закрытое халатом колено. Как ласково гладила иногда эти вены своей сухонькой ладонью его Инна. А однажды, совсем для него неожиданно, с какой-то необъяснимой и тотчас исчезнувшей нежностью, как бы нечаянно, их коснулась молодая и умная попутчица, соседка по самолету, с которой он вопреки своему обыкновению разболтался откровенно и даже немного хвастливо. Он с удивлением посмотрел на собственные пальцы и, преодолевая их онемение, попытался сжать их в кулак и разжать снова.

Вокруг снова все стало таким, каким и должно было быть, — вечерним, поздним и будничным. Из операционной, как в замедленном кино, и — ему показалось — с преувеличенно сонным видом, выходили сотрудники. Маска у Низарова сползла ниже подбородка и полузакрыла большой, выступающий вперед плохо выбритый кадык. Низаров однажды в отпуске взрастил густую бороду, и это была страшенной величины борода, он сам ее по утрам, просыпаясь, пугался и потому распрощался с ней без особого сожаления. Низаров поправил маску, молча обвел его и Николова продолжительным взглядом и, так ничего и не сказав, повернул снова т у д а.

Приоткрылась другая дверь, и он увидел Бинду. Осторожно улыбаясь, Бинда вроде бы и не входил в дверь, а л е т у ч е обозначался на пороге. За ним, тоже в белом халате, стоял незнакомый, уже далеко не молодой человек. Наголо бритый и плотный, он правильно и осанисто, как в почетном карауле, держал крепко посаженную голову, но что-то его слегка смущало. Бинда чуть посторонился, уступая ему дорогу. Человек неловко перемялся с ноги на ногу и выступил вперед, не зная куда подевать потертую до блеска на сглаженных углах дерматиновую папку.

От ВДНХ до городка московским автобусом ехать часа полтора летом и два — зимой, электричкой быстрее, а «Волгой» — совсем быстро, рукой подать…

Пушкино,

8 сентября 1976 года

Из открытой степи накатил сырой утренний ветер, разметал по грязным обочинам бензиновый запах, сильно ударил по ногам, забрался зябким холодком за воротник тонкого плаща, и Нея не пожалела, что ушла из дому в братовых сапогах и, как это делает иногда Мэм, пододела под юбку спортивное трико. Неудобно, конечно, будет перед расфранченной публикой, когда приедет в город, но в утренней суете кому какое до нее дело, и ей тоже добраться бы только до д в о р ц о в о й минуток за десять до девяти, а там девочки дверь подержат, тем временем сапожищи и брюки быстренько с себя и в сухой шкаф, а на ноги запасные туфли или, в крайнем случае, черные боты, которые надо было домой бы взять вчера, но вот не взяла же, постеснялась этого странноватого Коновалова. Мысли о нем не уходят, теснятся самые разные и неожиданные, и вообще сам он весь как бы поселился в Нее, и хотела бы она думать не о нем с утра, но не получается ни черта, покружит мысль о том о сем, а вот возвращается к нему снова и снова, возвращается беспокойно и озабоченно, очень тревожно.