Владислав Владимиров - Закон Бернулли

Предгорная дорога была пуста, и Нея подумала, что напрасно поторопилась: можно было бы разбудить Иришку и маму попозже, да и самой не спешить в такую рань. На остановке ни души. Первыми, конечно, подойдут вразвалочку пожилые братишки в кургузых кепочках набекрень и одинаковых ватниках, похожие на слонят среднего размера, — Ванечка и Алешенька…

Сильный ветер снес в сторону неутомимое чахчаханье электродвижка на МТФ, — это заработал, Нея знала, новенький кормораздатчик. Сам директор совхоза Никита Никитич Ховацкий с месяц назад при ней расхваливал; правда, не преминул некий намек припасти насчет того, что и это полезное во всех отношениях устройство может быть тоже, не ровен час, о п и с а н о — и глянул на Нею почти сочувственно, хорошо понимая, что не отвечает она за своего драгоценного родителя, охочего до разного рода п и с а н и й и вовсе не пименовского толка.

Этот же сильный ветер оборвал на полуслове бодрый мужской радиоголос, который громко оглашал в молодом вязком воздухе элементы утренней гимнастики («и-и-раз, и-и-два!»). Голос раздавался с одинокого деревянного столба на пустой площади поселкового базарчика рядом с облупленным Домом заезжих, где окна обычно горят всю ночь напролет не только в комнатенке вечно заспанной дежурной тети Мары. Никогда еще не видела Нея тетю Мару такой, чтобы тетя Мара была бы не в п о л о ж е н и и. В городских гостиницах обычно выставляют неумолимую табличку «Мест нет», а у них всегда можно остановиться, и если даже какое недоразумение случится, то пара улыбок даже без сунутой в паспорт трешницы («за прописку») мигом наладит добрые отношения. Однажды у них целую неделю прожила гастрольная группа эстрадных артистов, которых из городской гостиницы вытеснил важный симпозиум — то-то было веселья, а недавно участники большого конкурса парикмахеров проживали — им из города особый автобус по утрам подавали. Окно тети Мары одиноко серело занавеской, и, что происходило за ней, угадать было трудно. К высокому забору приткнулась троица вывоженных в обильной грязи милицейских «Уралов» с колясками — Нея знала, что «Урал» — это не мотоцикл, а сущий зверь, о котором говорят с восхищением: откуда хочешь выпрет на своем рогатом руле, — а рядом горбатился грузовик-фургон, на его левом боку в зыбкой, быстро тающей, неверной синеве полурассвета, пронзительно обостряющей зрение, крупно проступало белым — АВТОЛАВКА.

Нея закрыла глаза и вспомнила, как он подошел к ней совсем близко. Коновалов был на голову выше ее. Нея заглянула ему в глаза. «В постели все одного роста», — разом припомнилась ужасная пошлость, но Нея не ужаснулась тогда, а только лицо и ладони обожгло сухим стыдным жаром. «Психичка! — обругала она себя. — Как можно?!»

Вот какие страсти-мордасти, вот какие цирлихи-манирлихи! Нет, у него не светло-серые, а голубые глаза и не просто спокойные, а ласковые и смущенные. Она тогда растерялась от такой близости и почувствовала, что цепенеет. Симпатичен был Коновалов, очень симпатичен; пожалуй, даже красив, но, как ей почудилось, чуть поигрывал в гостеприимного хозяина.

«…Ну что, дочка-портфельчик, садиться будем или как?» — шутливо спросили ее сзади, но шутливость с горчинкой.

Не заметила Нея, как подошли дядьки-братишки и как автобус подъехал, будто неслышно спустился с небес, только воздушные тормоза громко зашипели, и клацнули, открываясь, дверцы.

А как поехали, подумалось: Мэм и Ритка проходу не дадут. Но главное — Бинда, полновластный хозяин дворцовой, Лаврентий Игнатьевич, их маг и волшебник, наперсник служебных излишеств и вообще человек тоже слегка странноватый.

Комнату свою они величали д в о р ц о в о й за высоченные стены, лепные украшения на потолке и настоящий паркет, верно, поистершийся, но все-таки паркет, а не дрова, которыми были выложены полы у хлопотливых соседей по этажу.

Соседи занимали комнаты попроще, что не мешало частым летучкам, планеркам, совещаниям, а под конец каждого месяца профсоюзным собраниям с жаркими дебатами. Причем говорили больше о прошлом. Вот и на минувшей неделе Мэм случайно услышала, а потом под настроение повторила в дворцовой: «Раньше у нас были споры — кому выходить в субботу работать, а кому не выходить. Теперь мы не спорим, живем дружно, а которые спорили, в настоящее время у нас уже не работают!»

С первым и третьим этажами они почти не знались, ибо там обитали люди не очень понятные и суровые.

А вообще в их здании, упрятанном от соседних и дальних домов высокими раскидистыми дубами, виделось что-то привлекательное и благородное. Осенью золотистые желуди звонко щелкали о сизые плиточки тротуара. Не асфальт, а именно аккуратные каменные плиточки, выложенные плотно одна к другой, и по ним в сухую погоду идти было особенно приятно, а в дождливую каблуки чуть подскальзывали, но все равно тротуар перед зданием был для подруг тоже их маленькой привилегией, потому что нигде в городе не осталось таких тротуаров — все были перекроены и наращены обычным асфальтом.

Никто не знал точно, когда и кем был отстроен этот в три этажа высокий дом с зеленой железной крышей, стрельчатыми окнами и каменными виньетками над ними, широкими гранитными ступенями полукругом у парадного подъезда, украшенного с боков старинными фонарями на литых чугунных столбах, за давностью лет забылось и само имя уездного архитектора, теперь авторство неуверенно приписывали двум или трем давним деятелям, в том числе знаменитому в этих краях Андрею Сенькову, весьма схожему лицом и одеждой с героическим лейтенантом Шмидтом — старый дагерротип Нея видела в краеведческом музее, — но так или иначе, а их трехэтажный скромный, по современным понятиям, дом не был неприметным, этакая недосказанная, усеченно-прилежная провинциальная копия в миниатюре с Зимнего, который не слишком громко, однако с принципиальной твердостью гордились многие местные старожилы и даже энтузиасты помоложе — из числа активных ревнителей истории родного края. Один из них, разумеется, небесповодно, используя грядущий юбилей архитектора Сенькова (кажется, стопятидесятилетие со дня рождения), напоминал со страниц областной газеты в развитие шумной дискуссии о насущных проблемах регионального зодчества трактат намного обогнавшего XVIII век Клода-Никола Лебу — великого архитектора, как известно, чуть ли не предвосхитившего конструктивизм XX столетия:

«Круг, квадрат — вот азбука, которую авторы должны употреблять в своих лучших произведениях».

За дискуссию редактор был крупно хвален, после чего целый месяц благостно пребывал в каком-то отдаленном, но неординарном санатории — об этом упомянул как-то между прочим всезнающий Лаврентий Игнатьевич Бинда, почти полностью разделяющий всеобщие мнения об уникальности их здания.