Владислав Владимиров - Закон Бернулли

Но и до революции и после строение только снаружи надежно сохраняло в своем облике нечто петроградское или, точнее, старопетербургское, от основания до крыши, хотя бы даже в самом виде чудом уцелевших старинных водосточных труб по углам здания. Сотворенные неведомым мастером черные узорчатые пасти жестяных дракончиков, припав длинными языками чуть ли не к самому тротуару, сливали на него дождевую воду. Сейчас дома строят не то чтобы с дракончиками, а вообще без водосточных труб, кои неумолимый прогресс зодчества отверг за ненадобностью решительно и бесповоротно, и человеку, слабо посвященному в таинства нынешнего градостроения (а Нея относила себя к этой категории людей), оставалась неразгаданным, ребусом мысль: так что же, разумеется, не летом, а зимой эстетичней — старомодность водосточной трубы или устрашающий вид тяжелых ледяных сосулин, свисающих над головами прохожих.

Внутри же особняк не единожды основательно перекраивался в прямой зависимости от вкусов и настроений его обладателей и, конечно, от коммунально-бытовых веяний и новшеств. Дворянскому собранию, например, некогда понадобилось расширить главную залу на втором этаже (часть ее представляла теперь дворцовая комната) и соединить ее с большой комнатой, где в старорежимном прошлом гнали для избранных немые ленты через кинопроекционный аппарат марки «Кок» знаменитой фирмы «Патэ».

С натугой, но расширили и соединили. Боевой штаб красных казаков и солдат, а затем пролетарский клуб кожевников против этой эксплуататорской затеи ничего не имели, поскольку шикарно переоборудованная зала и все здание стали народными, и в ней даже выступал однажды наехавший в эти дали близкий товарищ самого Луначарского. Но клубу потребовалось несколько новых комнат для кружковых занятий. Кружок драматической классики не мог репетировать вместе с синеблузниками и духовым оркестром примкнувшей к ним пожарной команды, а сводный хор — с горячо любимыми рабочей публикой конферансье, самодеятельными мастерами художественного слова и артистами оригинального жанра. Комнат новых не было, рассудительный товарищ из центра дал добро, точнее, как сказывают, не возражал, и потому взялись после его отъезда за усекновение и переделку старых помещений, не исключая главной залы, все сделали ладно и поладили миром, после чего — вспоминают старожилы — именно из дворцовой неслось под оркестр бодрое: «Мы синеблузники, мы профсоюзники, мы не баяны-соловьи. Мы только гайки великой спайки одной трудящейся семьи!»

Между прочим, по слухам истинно знающих краеведов, именно в главной зале юная дочь одного из последних градоначальников, дабы выиграть у подруг пикантнейшее пари, совершенно добровольно на удобном бархатном диване стиля рококо отдалась заезжему графу — собирателю народных патриотических песен дореформенного периода. Красный диван на изящно гнутых ножках еще долго служил в качестве неопровержимого доказательства глубоко порочных нравов минувшего, пока не перекочевал в местный драмтеатр, чтобы фигурировать в классических спектаклях, где опытные зрители моментально, как только поднимался занавес, узнавали его, и тогда по залу мягкой волной пробегал взволнованный летучий шепоток.

Дворянское собрание, боевой штаб, пролетарский клуб, курсы младших командиров РККА, исполком Красного Креста, филиал военного госпиталя, Освод и передовая фабрика по выделке школьных и канцелярских принадлежностей — все это оставило свое, вроде бы призрачное и почти незаметное, но в то же время конкретно-вещественное наследство к той поре, когда в подновленном и не раз ремонтированном здании прочно прописались учреждения, неведомые прежним временам, но, верно, необходимые временам нашенским, особенно в безоговорочно наступившую эпоху стремительно прогрессирующей научно-технической революции.

Круглые черные печи, подпиравшие высокие потолки по углам просторных комнат и очень схожие с поставленными на пола старыми паровозами, сломали и повыбрасывали прочь еще лет двадцать назад, заменив паровым отоплением, которое претерпело ряд существенных метаморфоз. И сейчас здание обогревали вовсе не пузатые батареи, вульгарно булькающие под окнами весь отопительный сезон, а тишайшие и чинные ребристые радиаторы особой конструкции, настолько аккуратно упрятанные от нескромных глаз декоративными решетками, что даже не появляется никакой дополнительной нагрузки к размышлениям — когда под крышей уютно и тепло, мало кто думает — а чему сие тепло обязано.

В кабинете Лаврентия Игнатьевича, куда можно было пройти только через дворцовую комнату, висел редкий портрет В. Г. Белинского и летом действовала кондиционная установка, напоминавшая развернутый с тылу большой телевизор или радиоприемник, вмонтированный каким-то чудаком между оконными рамами. Кондиционер, шелестя, исправно процеживал сквозь себя воздух, сея в кабинете шефа прохладу — тихую и упоительную, как свежее майское утро в Прибалтике.

А вообще не то чтобы двадцать или десять лет, а даже в прошлую пятилетку кабинета Бинды не было и в помине. Его сотворили — вопреки традиционным обыкновениям райисполкома препятствовать любым переделкам внутри капитальных строений — сравнительно недавно, года полтора назад, под настойчивым нажимом и личным наблюдением Лаврентия Игнатьевича, при доброжелательной поддержке инстанций, перед коими районные власти спасовали и потом, умно переосмыслив свои прежние оценки и позиции, срочно бросились к Лаврентию Игнатьевичу на подмогу дефицитными материалами. Местная инициатива шефом не игнорировалась, и кабинет вскорости был сотворен на диво — не шибко просторным, но очень компактным, удобным по всем канонам менеджерского искусства и вполне располагающим его хозяина к самым оптимальным решениям.

В дворцовой комнате со стен, до половины выкрашенных снизу в приятный розоватый цвет, смотрели из одинаковых портретных рамок видные люди, и Нее казалось, что первым появление начальства на пороге общих дверей замечал сквозь свои очки строгий Н. А. Добролюбов.

Нея знала, что Лаврентий Игнатьевич Бинда очень не любил вспоминать о прежней работе. До них доходили глухие слухи о большом конфликте, потихоньку назывались авторитетные фамилии, но в конце концов то были слухи, не более, и даже все-осведомленная Мэм могла добавить к ним лишь то, что на прежней «медицинской» работе их шефа, в ту пору ужасного законника и моралиста, за глаза называли Масоном, Каменщиком и «брамином духа» и что настоящая его фамилия в студенческой молодости была другая — П у р г а м а е в, но, повзрослев, он идейно разошелся с отчимом и записался на фамилию родного отца, который, обдумав и прокляв свои прегрешения, возвернулся в лоно бывшей семьи, как только отчима и его тощий чемоданчик увез прочь служебный автомобиль — в другой город, где позже отчим сделал головокружительную карьеру на зависть бывшей супруге и отрекшемуся от него приемышу.