Владислав Владимиров - Закон Бернулли

Крупное лицо Марфы Андреевны терзалось страданием, будто она была там, у окопов, и все видела сама.

— Снял… Разрывной снял, — упрямо подтвердил Еремин и посмотрел на потолок, по стене глазами повел, остановил взгляд на фотографии двух похожих друг на друга коротко стриженных сыновей в красноармейской форме. — Все понятно — война…

Он постучал слева себя каменным указательным пальцем по столу сверху, — на скатерти рядом с пузатенькой рюмкой желтовато-зеленого стекла остались вмятины, рюмка дрогнула, налитая в ней водка заплескалась. «В толк лишь не возьму, — Еремин смотрел на рюмку и не видел ее, — зачем же разрывной? Понапридумывали… Пули, снаряды, бомбы, торпеды, ракеты… Крылатые, надводные, подводные… Химические, бактериологические, нейтронные, метеорологические…»

Умолк Еремин тяжко, снял со скатерти обкуренный палец, хмуро свел брови. «Ну ладно, — пробормотал и, не соглашаясь с веселым мотивом, который с дрожащей хрипотцой бодро бился в старом радиодинамике, накрытом вышитой салфеткой, вдруг запел негромко, на свой лад и совсем не пьяно, перешибая радио самозабвенно зазвучавшими словами:

Он даже не пел, а с усилием, будто слово за словом только что сам придумал, выговаривал, положив руки на колени и прикрыв глаза морщинистыми веками. Желтоватые веки не подрагивали, и Нее стало страшно. Она вдруг ощутила себя в одинокой пустоте, потому что представила его на миг мертвым. «Боже! — подумала она, то ли сама по себе каменея от ужаса, то ли вспомнив чью-то песню или чьи-то стихи. — Ведь неминуемо придет день и час, в который на земле помрет последний живой фронтовик, останутся только могилы, обелиски, мемориалы, фотографии, книги, фильмы, память останется, а вот их, фронтовиков, живых не будет». И тогда она вспомнит эту поселковую ночь и расплачется. Ведь все так просто и все так сложно! Внешне просто: новогодний стол, старик поет, остальные слушают. А суть приходит потом, не сразу; быть может, с годами.

— Хорошие слова! — вздохнула мама.

Радио тоже смолкло. Звонко тикали в драгоценной тишине ходики.

— Хорошие, — отозвалась Марфа Андреевна неожиданно оттаявшим голосом, — Душу проясняют.

— Точно! — подтвердил Еремин, отходя от мира, навеянного песней. — Давайте выпьем за живых!

Рюмку он взял в левую руку. Еремин все старался больше делать левой рукой. После госпиталя правая с год висела как чужая, потом постепенно и неустойчиво, но все-таки стала оживать, словно соединял ее с остальным телом чуткий, нервный, но не особенно надежный проводок, который передавал ток израненной руке, и, хотя со временем она наладилась почти полностью, Еремин привык пооберегать ее.

И не сумел сдержаться после песни и новой рюмки старый фронтовик Федор Егорович Еремин, отпустил гостей печальным взглядом и заговорил о храбрых пацанах, которые через линию фронта протащили в расположение их полка большую сумку, набитую деньгами. Деньги собирали среди населения в тылу врага сами же эти мальчишки как з а е м и ведомость самодельную вели, кто сколько внес, из какой деревни, пофамильно, и если погибал один, то сумку принимал другой, и вот так они добирались болотами, и лесами, и минными полями, шли с ноября по март, а все донесли до последнего рубля. А потом заговорил о ее отце.

Мать накануне не утаила, рассказала, о чем Еремин и Марфа Андреевна сами знали хорошо, как все вокруг знали, что прошлым летом старый Зарьянов помог перекрыть заново крышу, не сам (знает, что на порог ему заказано), а послал людей, и сына подговорили приехать из неблизкой Тюмени на целый месяц.

Вот и вдругорядь (любит это словечко Федор Егорович) вышла хитрость, будто старый Зарьянов снова оказался в сторона, а все доброе устроил Бахыт, — о Бахыте теперь, да и тогда, чаще по радио, говорили и говорят, о чем сам он домой писал и пишет: работы нефтяникам невпроворот, почет, слава, ну и, само собой, деньги, конечно, а вот деньков свободных маловато, особливо на девушек и письма матери. И, видит аллах, останется Бахыт бобылем, хотя уже сорок стукнуло, а он для матери все равно оголец, пацан.

Федор Еремин домой с фронта прибыл, а Ахмет Зарьянов с ним чуть ли не в один месяц, но без военной формы. На фронте и в госпитале он побывал раньше. Но только новой дружбы меж давними соседями не вышло. Нет, ее отец не задирал рук перед вражьими солдатами. Он даже отличался в боях, и его наградили. Позже еще были награды и странное ранение в левую ладонь, навылет. Однако на войне чего только чудного не случается. Вон Сулайнову осколком ремень срезало, а беда после войны дом нашла — не то что у Ахмета Зарьянова.

Но ведь тоже после госпиталя вернулся Зарьянов в строй, недолеченным, по своей воле вернулся, и не в штрафбат, а на подкрепление попал в партизаны, как минер, и действовал там, пока не сказали — хватит, снова наградили, с Пантелеймоном Кондратьевичем Пономаренко и Сидором Артемьевичем Ковпаком сфотографировали — полно ли у кого таких снимков сейчас? А что поговаривают втихую о р а з н о м, — Зарьянов не раз стучал при этом кулаком по груди, — так то от черной зависти, завидуют многие, черт их на печку не вскинет, начиная от соседа Еремина и до соседских колхозных председателей, своих совхозных директоров, которые, хоть и были разноперые, а прежде скакали одинаково, друг за дружкой, с кресла на кресло, ровно в чехарду какую поигрывали, а он — отец тут почти на крик переходил — на земле прочно стоит и умеет вести хозяйство крепко — и совхозное, и колхозное, и свое личное. А кто личное нынче запретит вести хозяйство, если в самой Конституции о том черным по белому сказано: нет запрета и не скоро будет. И правду умеет он в глаза всем сказать, а кто же за правду полюбит, тем паче по его сигналам не одному жулику досталось поделом и еще не одному достанется!

Нет, не был, не мог быть отец причастен ни к чему поганому, но Нея не могла спокойно смотреть, будь то за обедом или ужином, как этот честный труженик и правдолюбец держит кусок хлеба в левой руке, а ладонь синеет пороховой гарью, въевшейся крапинами в желто-белый пуповидный шрам. И отец с его трезвым, но неласковым характером не смог ужиться в семье, даже, бывало, и руки распускал, а когда Бахыт стал сильнее отца, купил Зарьянов-старший за полцены дом на отшибе, отделился на удивленье всем без скандала и шумного дележа, покончил со счетоводством, и словно пропал для них Зарьянов, только матери неспокойно стало, и время от времени в поселке встречали разных людей, командированных по честным, неанонимным, сигналам нынешнего сторожа соседнего колхоза Зарьянова, который не теряет времени даром и вместе с правдой разводит у себя парниковые огурцы и помидоры, торгует клубникой, лечебными цветами календулы, а под весну картошкой и обычным, но выгодно вздорожавшим чесноком.