Владислав Владимиров - Закон Бернулли

…Работы у Мэм пока не было, а левую печатать с утра осудительно: Лаврентий Игнатьевич не жалует. Правда, иной раз находит на него демократическое затмение и, сообразив, что на машинке отстукиваются писания, ничем не напоминающие е г о циркуляры, он дефилирует мимо, не заглядывая в зачиненный в машинку лист, поощрительно кивает Мэм с фланга, понимающе улыбаясь.

В принципе Бинда мужик думающий, не в пример некоторым соседям по этажу, которых Мэм за тихоходную сообразительность называет «тыквами», и что́ у него могло произойти с профессором Ивановым — одному богу и обкому известно, но так или иначе еще не было случая, чтобы Лаврентий Игнатьевич вознамерился сам вспомнить про былую свою гиппократовскую планиду, к которой, как обнаружилось, он всю жизнь питал тайное отвращение, считая себя человеком сугубо творческим — о том, по крайней мере, убедительно свидетельствовали его печатные, далекие от медицины, труды (особенно много их было в студенческой молодости) и постоянная близость и служителям Терпсихоры, Мельпомены, Клио и других муз, и наконец, давнее личное членство в едва ли не самом авторитетом творческом Союзе.

На трамвайной остановке тоже ничего особенного не происходило, если не считать парочку, которая целовалась под широким черным зонтом. В будке «Союзпечати» толстый киоскер лениво разглядывал порочную авторучку, временами переворачивал ее в пухлых пальцах и косил оценивающим взглядом под черный зонт и на красивые ноги девушки в черных ботиках, как бы сравнивая. Небо во все три окна уныло: крапал дождь. Оставалось одно — радио. Они знали, что целый час, с девяти до десяти, можно спокойно и почти что дозволенно заниматься чем хочется. Нея позавидовала парочке — счастливые люди: целуются с утра. Появление посетителей пока исключалось. Единственный «действующий» телефон был на столе у Бинды, а параллельный аппарат близ рабочего места Мэм, исполнявший роль секретаря шефа, отключался сразу же, как только шеф брал трубку, а брал он ее часто.

Если из кабинета долетали рокочущие переливы его голоска, время от времени с привычностью признанного периферийного эрудита, изрекающего умные сентенции, значит, затеян с кем-то из закадычных собеседников очередной долгий разговор на темы текущей жизни, международных событий, кулинарии, литературных новостей, астрономии, охоты и рыбалки, обрядов и празднеств, разных обычаев и традиций. Бинде всласть наговориться трудно: он из тех, кто, упиваясь собственным многознанием, любит толковать по л ю б о м у, окромя, как было сказано выше, гиппократовского, поводу сам, мало внимая другим. Но, по справедливости говоря, иное из его монологических речений слушать весьма занятно и даже полезно.

«Откуда у человека берется оптимизм? — любил риторически вопрошать Бинда и пояснять следом, разумеется, в расчете на благодарного слушателя. — Это когда человек меньше думает о себе, а больше о других. Не я выдумал, что любовь только к себе, вернее, память о себе в конце концов производит бессилие. Запомнить надо: чуть меньше ненужного ячества, желания утвердить себя над другими, чуть больше умения видеть в других достоинства, тебе не присущие, — и жить станет интереснее, осмысленнее, чище!»

В другой раз, особо не заботясь, слышат ли его в дворцовой комнате или не слышат, Бинда с трогательной глубиной чувства, по привычке не обращая внимания, опрятны мысли и фразы или нет, и наверняка поглядывая на портьеру — водилась за ним эта неистребимая привычка, — настоятельно, отговаривал кого-то из друзей: «Юрентий Викентьевич, опаздывать не советую! Опыт! Еще папаша Хэм утверждал, что утренняя близость с женщиной оплачивается по меньшей мере страницей хорошей прозы. Поэтому да здравствует утро, тем более ты сам знаешь с кем. Отсюда выводы… Учти! — И почти без перехода заинтересовывал испытанным средством: — Да, старик, слышишь, недавно выдали мне милую притчу. Звонит, значит, муж домой жене и говорит: «Дорогая моя, солнышко, у нас в коллективе сегодня вечером отчетно-перевыборное профсоюзное собрание, да-да, сама понимаешь, наверное, надолго, но ты не беспокойся, я у нее и заночую». Усек? Ха-ха-ха-ха!..»

Ссылки на авторитеты у Бинды неистощимы и утомительны. Казалось, он весь начинен раскавыченными цитатами, пространными выдержками из самых различных и неожиданных источников. Противостоять ему попросту невозможно. Но за всей этой вселенской мешаниной, подаваемой нередко со спесивой беспечностью, проглядывали мысли дельные и здравые.

Бальзак выпил за жизнь пятнадцать тысяч чашек крепчайшего кофе. А кто считал? Отважный Дмитрий Донской в конце Куликовской битвы потерял сознание от перенапряжения, то есть, если говорить современным языком, от избытка эмоциональных перегрузок. Кто знает точно? Летописец? А не запнулся ли княже? Не был ли ранен? Или контужен?

Правда, иной раз он мог совершенно убежденно утверждать, что в многотомную Библиотеку всемирной литературы среди ее авторов наряду с Флобером вошел и Ф а у с т, но это в целом не умаляло масштабности интеллектуальных горизонтов Лаврентия Игнатьевича и даже наводило на грешную мысль: а был ли вообще Гёте? Но мысль возникала мимоходом, ибо вспоминалось, что в одно из прежних собеседований было сказано, что в достославном городе Веймаре на втором этаже Дома Гёте можно видеть в застекленном шкафу золоченые корешки сто одного тома его сочинений, а это, брат, штука бесспорная и неопровержимая, недаром Бинда написанную им собственноручно и ладно изданную книгу «Нефтяник с полуострова сокровищ» разнес с различными дарственными надписями по одинаково авторитетным кабинетам многих солидных учреждений и непреходящий запас ее экземпляров — по утверждению Мэм, треть тиража — держал в собственном сейфе, чтобы одаривать ими понравившихся ему визитеров. Но ценные мысли он дарил все же охотнее, ибо книга стоила гривенник, а переговоры насчет ее переиздания затягивались, хотя и небезнадежно.

Вот и вчера кому-то Лаврентий Игнатьевич мудро втолковывал, наслаждаясь своим сопереживанием, по поводу творческих и семейных обязанностей: «Пойми же ты, головушка садовая, Райкин прав касательно рождения наследников — есть вещи, говорит, которые надо делать самому даже при наличии здорового коллектива. То же, я скажу тебе, милый мой друг, относится и к книгам. За тебя напишут, будь уверен, но напишут уже совсем не так, как это можешь сделать ты сам. Каждому — свое. Не надо трактору летать, а утюгу плавать. Зачем по мелочам упираешься, как вол на пахоте? Зачем размениваешься на заметки и статейки? Читаемо, братец, читаемо, но все равно тебе никогда не угодить и благодарности никакой вовек не услыхать. Публика эта умная, но, скажу откровенно, чванливая и неблагодарная. Это и ежу понятно! Всяк мнит о себе гораздо больше, чем может вообразить. Поэтому паши свое и только свое, а плуг у тебя не хуже, а лучше других. Дерзай, брат, и твое имя украсит полку живых классиков. А что касается ее, — Нея так и не узнала кого, — могу лишь дружески сочувствовать. Даже великие говаривали, что против супружеской неверности, как против смерти, нет никаких средств».