Владислав Владимиров - Закон Бернулли

Ритка Вязова рассуждала умно. Слова свои она любила не меньше, чем свое смуглое и красивое тело, и с ней соглашался даже сам Бинда. Сначала он возмутился ее занятием, но потом смирился, ибо она устроила ему демарш с помощью юридической консультации.

«Конечно, наше п р о и з в о д с т в о, — сказала Ритка Бинде, насмешливо поигрывая интонацией, — ничуть не пострадает, если я буду брать положенные мне по закону дни и отпуска и просиживать их дома или в публичной библиотеке. Но вы, Лаврентий Игнатьевич, умный человек, реалист, а потому подумайте, пожалуйста, не лучше ли мне заниматься здесь? Я ведь, когда надо, работать умею, вы это сами хорошо знаете».

Риткин стол при этом оказался абсолютно чист, исчез даже толстый журнал регистрации, и только выписка, принесенная из консультации, торжественно закрыв чешскую златовласку под стеклом, доказывала права Ритки на л ь г о т ы.

Бинда, набычившись, подумал, но согласился с Вязовой в первый раз, чтобы соглашаться и потом. «Не больше страницы в день», — все-таки поставил он условие, охотно принятое другой высокой договаривающейся стороной. Ритка Вязова при ее ладном бюсте, красивых, словно точеных руках, голубых глазах была стройной и высокой особой. Нея ей чуть-чуть завидовала во всем — и в том, как ладится у Ритки с диссертацией тоже, а у нее, Неи, все пошло прахом после университета в аспирантуре: с темой слишком ретиво вперед забежали, руководитель отбыл в мир иной по старости, а другой попался неважнецкий, все больше намекал на отношения неформальные, и с мужем не повезло, а с учительством — из-за этого «жигулиста» Виталия Ильича. И жила Ритка не за тридевять земель от работы, а в самом центре, двухкомнатная секция на двоих с дочкой, внизу гастроном, рядом оперный театр, зеленый сквер, автобусная остановка, стоянка такси, ресторан при гостинице, два квартала — и Дом одежды, Салон молодоженов, прачечная рядом, даже стереокино и стадион неподалеку — ну что еще надо? Мужа? Судя по всему, мужа Ритке не надо, пока есть относительная молодость и наука, а вот ей, Нее, хороший муж, если признаться начистоту, работящий муж, не помешал бы, а дочке — какой-никакой, а отец тоже не помешал бы.

Как Нея развелась, Равиль полгода наведывался в гости к Ирке, оставлял в подарок то коробку конфет или печенья, то куколку, то еще какую-нибудь безделушку, а потом сгинул, но почтовые переводы поступали от него по-прежнему регулярно, иногда со штампами других городов, но все-таки приходили, и Нея, поначалу решившая отказаться от них из гордости (что же это, неужели она без них не воспитает Ирку!), была благодарна Равилю.

Сколько одиноких ночей без сна в постылой холодной постели мучительно думала она о дочке, заклиная судьбу — лишь бы не стала для Ирки жизнь бесполезным подарком, на который, забывшись, расщедрились она и Равиль; лишь бы выросла дочка небалованной и честной, лишь бы обошла ее далеко стороной самая страшная людская болезнь и беда — безразличие; лишь бы не знала Ирка тысячеликого лицемерия, ни своего, ни чужого, и еще лишь бы не знала она трудной, мучительной скорби себялюбивого одиночества.

А к Равилю Нея не ощущала никакого зла и постепенно даже стала относиться как к человеку, не понявшему ее. Все чаще она думала о нем, представляла его нездоровым, похудевшим, печальным, и ей делалось не по себе. Все-таки, наверное, в чем-то и она не была права: ну подумаешь, увлекся он этой Зиякуль, с кем не бывает, и серость его выводила Нею из себя, но, может быть, то вовсе не серость была, а с к р о м н о с т ь? Зря, наверное, она взяла так сразу круто: развод, и точка.

Плохо ли, хорошо, но он никогда не был вспыльчивым, держался на удивление всем почти в любых обстоятельствах ровно и спокойно. Были и у него свои странности, но Нея не обращала на них внимания. Например, не мог носить он никаких колец, перстней, запонок, галстучных зажимов и заколок, даже часы надевал по необходимости, стараясь при первом же удобном случае сунуть их в карман или выложить на стол, в полушутку уверяя, что все эти побрякушки одинаково его закрепощают, сковывают, а часы заставляют думать о скоротечности и необратимости времени — по этой же причине он немедленно приглушал, а то и выключал радио, стоило ему заслышать позывные «Маяка», но выключал безо всякой нервности, убежденно, что иначе быть не может. Кроме того, Равиль истово презирал телевизор, видя в нем главного пожирателя времени и реальную угрозу для интеллекта его неумеренных поклонников.

Он был фантастически работоспособен и фанатичен в работе, его очень ценили коллеги-геологи — и практики, и те, кто подался в науку, а дома он был тенью Неи, никогда особо горячих слов не говорил ей, но всегда старался делать все, чтобы ей было хорошо. Потом появилась у него Зиякуль, так сказать, на стыке геологии и археологии: он был в своей экспедиции, Зиякуль — в своей, и судьбе стало угодно, чтобы их экспедиции встретились. Небо не обрушилось на землю и археологические тайны минувших эпох окончательно не прояснились оттого, что ему и Зиякуль экспедиционных утех оказалось мало. Как всегда, нашлись добрые люди и передали обо всем Нее, сам же он молчал, и Нея у него сначала ни о чем не спрашивала, выжидая, как же он будет себя вести дальше.

А дальше все шло по-прежнему, своим чередом — тихо и покойно. Даже наедине с ней — вспоминать об этом тягостно — дыхание его не было ни жарким, ни прерывистым, и обращался он с ней с немужской робостью, в которой она мучительно ощущала не то чтобы стыдливость или вялое безразличие, а настойчивое тайное желание поскорее исполнить некую повинность и уйти от всего, что напрасно она хотела разбудить в нем. Но иногда он вспыхивал добро и нежно, а потом неожиданно загасал, словно опомнившись и снова сорвавшись в постылое безразличие, еще продолжая по инерции обманывать ее ненастойчивой лаской. Но, чувствуя вымученность его безотрадного притворства, она тогда впрямую начинала догадываться женской интуицией о самом для нее страшном и главном, обжигающем лютой обидою — о том, что если и думал он в те действительно нежные секунды о ней, то думал оценивающе, сравнивая ее еще с кем-то. Утрами он поднимался виноватым и неразговорчивым, и подошел день, когда он рассказал ей обо в с е м.

Его поразило спокойствие, с которым она выслушала исповедь. Но и он не каялся, а говорил о себе как о постороннем. Сошлись на том, что им не жить вместе. Теперь, в ее положении, удачно снова выйти замуж — дело сложное. Хороших людей много, воздыхателей еще больше, и мерещится она им преимущественно в пляжных позах. Но ей пока ничего и никого не надо, были бы живы-здоровы Ирка, мама, да и ладно, отец с ее Равилем тоже.

Всех воздыхателей Нея невольно сравнивала с тихим Равилем, и сравнения эти выходили не в их пользу. А переводы между тем становились солиднее и солиднее, а последний даже перешибал половину Неиной зарплаты — семьдесят пять целковых пришлись кстати, и хотя Нея поклялась ни рубля не расходовать из денег Равиля на себя, но тут не устояла, потому что финского пошива осеннее пальто, которое Мэм привезла из Москвы и которое Мэм не подошло, Нее пришлось впору.