Владислав Владимиров - Закон Бернулли

Словом, Бинда ощущал себя в эту минуту не просто приятелем поэта, но и его сподвижником, меценатом, почти соавтором того успеха; который уже был на пути к поэту благодаря усилиям б ю р о, а если сказать попроще и посправедливее, то благодаря личным, его, Бинды, усилиям, которые венчались обещанным поэту предоставлением едва ли не самого крупного зала в городе для благодарных оваций восторженной публики.

Таким образом, Лаврентий Игнатьевич Пургамаев, и он же Бинда, мог позволить себе продемонстрировать приятелю, с которым не виделся восемь лет, а не переписывался еще больше, не только финансовое и общественное свое могущество, но и руководящие качества в отношениях с подчиненными, принципиальную требовательность в сочетании с необходимым даже в самых жестких ситуациях тактом и грациозной деликатностью.

— Итак, вы что-то сказали, Нея Ахметулаевна? — еще раз с вежливой официальностью поинтересовался Лаврентий Игнатьевич безо всякой угрозы. — Попрошу оставить коллег и зайти ко мне.

— Сказала, — не стала упорствовать Нея, послушно появляясь в кабинете за узкой спиной поэта, обтянутой замшей старой куртки.

— И вы считаете сказанное смешным? — продолжил с той же официальной вежливостью Бинда, но очень вольно облокачиваясь на стол. Твердая же интонация его голоса говорила, что он т а к не считает.

— Нет, не считаю смешным. Пусть кондуктор трамвая считает, — сказала Нея загадочно и грустно, но в глазах ее печали никакой не было, потому что смотрела она в окно на ненавистную Бинде водосточную трубу и как бы приглашала шефа вместе с ней засвидетельствовать незыблемость заоконного вида, где знакомая Бинде труба играла роль опостылевшей примы в скучном накрышном спектакле-пейзаже. И еще в глазах ее печали никакой не было, потому что Нея зримо представила картину позапрошлогодней давности, однако свежо рассказанную Мэм, словно это случилось именно вчера — как Бинда возвращался за полночь домой с товарищеского ужина, устроенного в честь юбилея местного классика. Региональный классик, жарко дыша ему в лицо жареным луком, отпустил его последним, ласково облобызал на прощанье, но такси не вызвал, ибо телефон случайно или намеренно доконал кто-то из приглашенных еще в самом разгаре ужина. Мэм уверяла, что откусили трубку, а корпус упал сам по себе и разметался на куски. Словом, остался дорогой гость наедине с тихой зимней ночью и дальней дорогой. Холодина ужасный, снег скрипит, даже сторожей ночных нет — обогреться в будке, сейчас везде автоматическая сигнализация. Потопал Бинда, стуча зубами, домой по трамвайным рельсам и уперся лбом в последний трамвай — без кондуктора и пассажиров. В парк шел трамвай, то есть в другую сторону, но вожатый из альтруистических чувств открыл перед Биндой двери, чтобы по пути сдать первому встречному милицейскому патрулю. Загромыхали не спеша, все дальше удаляясь от пургамаевского дома, но тут Бинде пришла на ум светлая мысль — купить проездные талончики, десяток на тридцать копеек. Нашарил пятерку, вручил вагоновожатому, от сдачи отказался. Бескорыстное обаяние их будущего шефа — сообщила Мэм — подействовало безотказно, развернув на ближайшей стрелке громыхающий вагон именно туда, куда хотел Бинда, а показавшийся ему несговорчивым вожатый с большим желанием сопроводил его не только к подъезду, но и на третий этаж, где бережно передал на родном пороге обрадованным домочадцам, заодно гостеприимно пригласив их посетить бакинский цирк, чью рекламу он возил по городу на крыше трамвая.

Бинда опешил. Он и предположить не мог, что Нея может знать о его трамвайной эпопее, о которой он поведал только самым-самым близким людям и больше никому. Потом — он не числил себя в дураках и, не будучи таковым, прекрасно понимал, что Нея бесцеремонным приглашением взглянуть на опостылевшую ему трубу не просто озорует, а форменно издевается над ним, причем издевается абсолютно ненаказуемо. И в-третьих, что было не менее важно, чем предание полному забвению трамвайного рейса в давнее противоборство с трубой, — задуманная им по испытанным канонам Демосфена и Цезаря комбинация риторических вопросов не разыгрывалась — она размыкалась. Не такого ответа он ожидал. Он ожидал, что Нея возразит, мол, а что я тут особенного сказала, а она вопреки его ожиданиям говорит беспардонное «нет»!

Если бы она возразила — а, мол, что тут особенного, он тогда ненавязчиво, без менторства и поучений, сумел бы ответить не столько ей, сколько другу-поэту, разверстать перед ним грандиозное полотно знаков, каждый из которых свидетельствовал бы о полезности и важности деяний возглавляемого лично им б ю р о, но Нея своим «нет» шла на отступление, принять которого великодушно он не мог, потому что рушилось задуманное им микровыступление, могущее осветить его фигуру в глазах видного поэта светом особой важности.

— Почему же? — не скрыл досады Бинда, подался к окну и спешно закрыл его портьерой. — Почему же вы не считаете сказанное вами смешным?

Трубы не было видно. В кабинете потемнело.

Удлиняя фразу, Лаврентий Игнатьевич выигрывал время на обдумывание того, что он должен сказать весомого и убедительного в новой ситуации, но в ум, как назло, ничего внушительного не приглашалось.

— А-а, в самом деле, — только и мог сказать он, возвращаясь от портьеры на место с видом глубокого огорчения, вызванным будто бы внезапно раскрывшимся перед ним пороком у человека, о котором он только несколько секунд назад был самого доброго мнения. — В самом деле, ни-че-го смешного. Одна пошлость!

Он удрученно поискал рукой правый висок, страдальчески сморщившись, сильно потер его указательным пальцем, делая им круговые движения, будто втирал целебную мазь — при этом дорогие очки запрыгали на переносице, — и, не зная, как избавить себя от разочарования, Лаврентий Игнатьевич оставил в покое висок и нащупал выключатель настольной лампы.

— Это верно. И еще добавьте — подлость, — согласилась Нея грустно и сожалительно, и тут, в кабинетном затемнении, Бинда внезапно понял, что именно т а к она, эта неудавшаяся аспирантка, от которой даже муж дал деру, сельская учителка, которая если и чего умеет, так только заикаться на двух иностранных языках, под прикрытием грусти на глазах других сотрудниц и видного поэта откровенно потешается над ним, его ответственной работой и самой идеей Общества! Это ли не компрометация его лично и его служебного авторитета?!

Бинда переменился в лице.

— Милая, а я, — негромко молвил он, включая настольную лампу, склонив набок большую голову, и выдерживая краткую паузу, — а я ведь тебя и уволить могу!

Дорогие очки его грозно сверкнули.

Поэт, останавливая скандал, предостерегающе, как это делают регулировщики ГАИ, поднял руку. На безымянном пальце в зеленоватом свете лампы блеснул бриллиантом богатый перстень. Меж средним и указательным густо дымила сигарета.