Владислав Владимиров - Закон Бернулли

Загруженными выпадали последние дни месяца, когда один за другим начинали поступать толстые журналы и разные научные вестники. Их Лаврентий Игнатьевич делил на четыре стопки, себе оставлял поменьше и поинтересней, потом давал поручение по каждой стопке.

Мария Михайловна от этих поручений, как не имеющая высшего образования и должностного статуса к о н с у л ь т а н т а, освобождалась вчистую, но шеф никогда не был против, если видел ее читающей любой из поступающих журналов, и, более того, коль скоро позволяла ситуация, он милостиво обменивался с Мэм по поводу читанного, давая понять, что эти обмены не иначе как демократия в действии. Даже если Мэм приходила на работу в цветном китайском свитере и толстой поношенной юбке поверх трикотажного спортивного трико — морозы одно время держались несусветные, а чинные радиаторы за декоративными решетками в аккурат распаялись. Даже сам Лаврентий Игнатьевич тогда солидаризировался с коллективом, а также с выпавшими на долю их дружной трудовой семьи испытаниями и сидел за столом не снимая новенькой монгольской дубленки, что несколько позже закончилось для горкомхозовского руководства вполне заслуженным возмездием: отказом от содействия в подписке на Плиния-старшего.

Интересно, что в минуты духовных общений с шефом Мэм редко прибегала к своим хлестким афоризмам и только, помнится, раз выдала насчет того, что ненавидит людей, которые ладят кукиш в кармане и мыслят соками желчного пузыря, имея в виду, конечно, не желчный пузырь Лаврентия Игнатьевича, — и тот немедленно и бесцитатно проводил сию фразу в телефон, как только затевал очередной безразмерный разговор.

Нее, разумеется, не нравилась эта хитроумная избирательность в Бинде, точно, как и коробили ее по первости его слишком приветливые, явно не служебного свойства взоры, в которых, как на давней свадьбе ее, не таясь, читались малоприятные для нее разгадки. Но ей импонировала решительность, с каковой Бинда отстаивал интересы их конторы, — вот где сказывались навык и опыт его прежней работы, откуда он ушел, как уже было сказано, при несколько загадочных обстоятельствах, так и не проясненных для большинства его знавших: то ли то было понижение, то ли повышение, а может быть, то было просто передвижением в с т о р о н у. И считался ли конфликт с профессором Ивановым конфликтом или это было чем-то иным — ведь ни Бинда, ни Иванов никогда не говорили один о другом неодобрительно.

Во всяком случае, у шефа сохранились пристрастия не к помпезным речам, но к этаким задушевно-служебным беседам, их он любил вести с консультантами обычно в присутствии редко случавшихся именитых гостей, которые если и забредали к ним, то тут же щедро угощались Биндой умными рассуждениями о делах и несомненной пользе всего Общества-а-а…

«…а-а содействия вращению Земли», — съехидничала вполголоса Нея позавчера, когда в дворцовую комнату заглянул «на огонек» видный заезжий поэт, очень похожий на свои портреты и на снимки в полный рост в журналах, книжках и газетах, — высокий, со всезнающими пронзительными глазами и чуть красноватым острым носом, в распахнутой замшевой куртке и просторном, слегка заношенном, вероятно самом любимом свитере, выпущенном на слегка помятые от частой езды в машинах брюки, и огромных, хорошо начищенных штиблетах, сотворенных поэту, конечно, на спецзаказ в каком-нибудь особом московском, киевском или тбилисском ателье. Поэтому было все равно, где отмечать командировочное удостоверение, лишь бы стоял штамп.

При встрече Бинда и поэт оба воскликнули радостно, безмерная радость наплыла на их лица, крепко они пожали друг другу руки, причем поэт довольно громко вспомнил старую фамилию Бинды, назвав его П у р г а м а е в ы м, на что Бинда реагировал досадливой отмашкой — оставь, мол, зряшное. Помедлив секунду-другую, они порешили усилить значительность столь важного для них события и потому смачно облобызались на глазах присутствующих, начисто игнорируя мнение о том, что эта входившая из моды в обыкновение привычка целоваться мужчинам при встрече вовсе не украшает их гражданских и прочих добродетелей.

Бинда, расслышав Неину остроту о некоем Обществе содействия вращению Земли, поперхнулся и торопливо придержал очки в дорогой заграничной оправе, сбившиеся после крепких объятий. Поэт же сунул из красивой и, несомненно, заморской пачки в губы непривычно удлиненную сигарету — прикурить он был должен вот-вот и прикурил-таки, щегольски щелкнув позолоченной зажигалкой. Он дал присутствующим возможность если не прочитать крупные буковки, тиснутые золотом на отчаянно задымившейся сигарете, то хотя бы оценить ее неординарность — красивая пачка и необычная зажигалка тоже убирались весьма замедленно. Поэт посмотрел на Нею, затягиваясь дымом, с интересом. Она еще не переступила порога начальственного кабинета. По всей вероятности, в первый момент Бинда хотел прикинуться, будто ничего особенного не произошло, и даже перевести все на шутку, но скованное величием гостя и его, п у р г а м а е в с к о й, к нему дружеской близостью, собственное остроумие ничего не подсказало Бинде в столь критический момент, и тогда он решил дать услышанному от Неи п р и н ц и п и а л ь н у ю оценку.

— Вы что-то сказали, товарищ Зарьянова? — потер он ладонью о ладонь, словно с мороза. Нея увидела совсем близко выкаченные на нее водянистые глаза, увеличенные стеклами очков, отечные мешки под ними и еще ближе повернутый к ней громадный живот и огромные плечи. Их не всегда заметная ширина заставила Нею вспомнить, о чем горделиво говаривал Бинда в патриотическую минуту и о чем редко кто из его знакомых не ведал — как полтора года носил он на правом плече т р и д ц а т ь т р и килограмма железа, причем не простого, а скорострельного, — именно столько весила в ту пору половина станкового пулемета. Учебными или же боевыми порохами овеивалось сие славное деяние — народу известно не было, зато он иногда слышал от самого Бинды читаемый вслух с воспоминательной улыбкой припев давней песни:

И еще народ точно знал, что ровным счетом никаких секретов этот припев не выдает, ибо эти станковые пулеметы с вооружения давно сняты и украшают собою сейчас музеи, комнаты боевой славы и арсеналы киностудий.

Поэта Бинда решил не смущаться. Во-первых, с поэтом он еще как Пургамаев был неплохо знаком по Москве, учились медицине вместе, но ведь и сам поэт не пошел по родной специальности, оставив акушерские и прочие дела прежним сокурсникам и сокурсницам, пребывающим в массе своей анонимными для миллионов других людей. Впрочем, знать об этом. Нее совершенно в диковинку, ибо абсолютно не соотносились один с другим эти два человека, а тем не менее именно этот поэт некогда официально рекомендовал способного Пургамаева в творческий Союз; приятельские отношения между видным поэтом и Биндой тоже были заметны даже невооруженным глазом. Во-вторых, силу этих отношений (и это не могла не заметить наблюдательная Нея) удваивал другой факт: поэт наведался к своему бывшему однокашнику не только затем, чтобы отметить командировочное, вспомнить с ним о старых профессорах, читанных ими курсах и забавных студенческих проделках, а вполне с конкретной целью — увезти с собой за публичное выступление, то есть за организованную встречу с читателем, которого принято в рецензиях называть широким, энную сумму денег.