Владислав Владимиров - Закон Бернулли

Долго еще говорил Лаврентий Игнатьевич, и казалось, что бедам неведомого Юрентия сочувствующий Бинда был даже рад немного, поскольку они позволяли ему блеснуть красноречием.

Но сочувствие его все-таки было искренним. А в конце разговора он неожиданно перешел на школьные темы и заявил, повысив голос: «Я тебе скажу, что родители двоечников и троечников должны платить государству за обучение своих оболтусов. Это слишком большая роскошь бесплатно воспитывать остолопов!»

«Правильно!» — согласилась с ним тогда Нея, а сейчас под легкий перестук пишущей машинки Мэм она не спеша заполняла чертежным почерком карточки на технические новинки из переданной ей Риткой Вязовой внушительной кипы научных вестников. Нея вполне могла бы написать все нужное быстро на листке бумаги и передать Мэм, чтобы та отпечатала текст на карточках, как предписывалось инструкцией, но не хотелось тревожить Мэм и мешать ей — вот закончит человек и будет спокойно перечитывать «Сагу о Форсайтах», да к тому же авторы инструкции не были замшелыми догматиками и силой пункта третьего специальных примечаний допускали замену машинописи чертежным почерком.

Итак, б ю р о трудилось. Но да не пожалует читатель снисходительной усмешкой упрощения бегло поданную картину. За кажущейся простотой действий его сотрудников даже при минимуме читательского терпения вскоре обнаружатся события и дела не примитивного свойства, и в том нетрудно будет убедиться, если и дальше довериться некоторым размышлениям, наблюдениям и конечно же воспоминаниям нашей, безусловно положительной, героини.

А к Восьмому марта Гришка Бурин, жеманно изобразив книксен и подобие светской улыбки, торжественно вручал ей, Ритке Вязовой и конечно же Мэм по дюжине живых гвоздик. Разумеется, это было чудовищно. Букетик из трех чахлых цветочков, завернутый в целлофан, частники у старой стены давнишнего кинотеатра в сквере торговали за два с полтиной. Но Гришка вручал именно отборные настоящие гвоздики — алые, с укрупненными, как нарочно, до неправдоподобной величины лепестками, будто выстриженными сверху и по краям аккуратными мелкими зубчиками, и с темно-зелеными, тугими и сильными стеблями, готовые простоять дома в обычной воде целехонькими и свежими не полдня, а неделю, коль не больше: и это было уже не чудовищное, а несказанно приятное и удивительное превышение всех норм восьмимартовского внимания, если таковые нормы имеются в отношениях начальства с подчиненными. И хотя Нея догадывалась о том, к а к Лаврентию Игнатьевичу удалось раздобыть эти алые гвоздики в загородном цветоводческом совхозе, она не отказалась ни от цветов, ни от предпраздничной премии, с деликатной, но размашистой скромностью положенной им троим в безмарочные конверты рукою шефа, предусмотрительно упомянувшего тонкими, но вроде не совсем злыми устами Гришки Бурина, что в данном месте никаких нарушений — ни моральных, ни финансовых.

Но бог с ними, с этими гвоздиками!

Именно утро было самым благодатным временем для дворцовой. С девяти до десяти можно совершенно спокойно общаться с соседями по этажу, верно, не уходя далеко и надолго — в длинном трехэтажном доме, кроме б ю р о, занимавшего в общей сложности кабинет шефа, их дворцовую комнату и еще одну пломбируемую на ночь подсобку, где на хитроумном множительном аппарате иногда работала Мария Михайловна, размещались три или даже четыре агентства по снабжению техникой и документацией, о чем свидетельствовали стеклянные доски с гербами и длинными надписями, вывешенные на всеобщее обозрение у главного входа.

В агентствах вечно толокся народ и порядки царствовали строгие. Дальних — с первого и третьего этажей и другой половины здания — сотрудников они почти не знали, а с ближними по этажу установились доброприятельские отношения, почти на равных, без ревности и зависти. К ним заглядывали за чайной заваркой, а, когда становилось туговато с баночным кофе, то и за кофе, и всякий раз говаривали о том, что если со стороны глянуть, то в б ю р о тишь и благодать, вроде бы и посетителей мало за день набирается, ну десяток, от силы другой, а ведь работы тоже невпроворот: Риткин журнал регистрации всегда был внушительных размеров, и кипы литературы, бланков-направлений, конвертов на столах почти никогда не уменьшались, внушая соседям охранительные мысли о том, что возможное сокращение, о котором они с волнением и беспокойством поговаривали тоже, дворцовой комнаты не коснется — на сей счет гарантия полная, а если и коснется, то плотник, он же завхоз, дядя Альберт давно сам себя сократил.

С утра Бинда слушал по радио последние известия и с государственным видом читал передовые статьи трех, по его разумению, главных газет, потом просматривал остальную периодику. По средам он с тем же видом наваливался на самую многостраничную в Советской стране газету, и личное время его непосредственных подчиненных удлинялось почти до полудня. А поскольку газета эта, как стала еженедельной, никогда еще не выходила постной, то гарантия удлинения получалась твердой. Сотрудницы знали, что Бинда все чаще всматривается в рубрику «Поздравляем юбиляра», ибо ему скоро пятьдесят лет, из них десять он член едва ли не самого авторитетного творческого Союза, а таких грех забывать.

В это время, по-студенчески именуемое «окном», Мария Михайловна принималась за письма по розыску исчезнувших родных — в минувшую войну у нее пропали все до единого, но Мэм пока еще никого не нашла, хотя ответы иногда приходили обнадеживающие, а однажды приехала за ней из Приморского края женщина, по всем документам двоюродная сестра, а оказалось — однофамилица, и не только однофамилица, а имя и даже отчество совпадали, только день и месяц рождения были другими.

Утром, если было настроение, Ритка Вязова бралась за диссертацию. Еще в редакции она закрепила за собой в заочной аспирантуре тему и по-шахтерски старательно разрабатывала несложный пласт, давно посдавав на «отлично» кандидатские минимумы и буксуя где-то на середине «кирпича» — так она с легким пренебрежением называла свою диссертационную работу.

Ритка — натура деятельная и прагматичная. «Не пиши я диссертацию, я взялась бы за роман! Правда, не знаю о чем. А диссертацию — знаю. Посчитайте, — предлагала она, — в году триста шестьдесят пять дней. Если в день по страничке, то сколько за год? А если по две? А мы столбенеем, как это Дюма, Бальзак или Пушкин помногу писали. А вот так и писали, что жить зря не хотели!»

И еще Ритка убеждала, будто лично ей диссертация нужна не для тщеславия, а для самоуважения, что далеко не одно и то же, как может показаться на первый взгляд. Неужели она хуже тех сноровистых одногодков, — она, презрительно посмеиваясь, называла фамилии защитившихся корысти ради, не имеющих ни одной мало-мальски ценной мыслишки. Верно, сейчас ни кандидатская, ни тем более докторская при н о в о м ВАКе ни на халтурку, ни при любой протекции не пройдут, и слава богу! Она за себя ничуточки не боится, но почему бы не перетряхнуть каким-нибудь образом тех, кто защитился прежде и давным-давно закостенел с тех пор при добропорядочном звании кандидата или доктора наук. Надо, уверяла Ритка, чтобы через каждые пять лет кандидат или доктор практически подтверждали право и умение быть при сей степени. А не сумеешь подтвердить — адью, мон шер ами, ауфидерзейн, майн либер фройнд или гуд бай, диа френд!