Владислав Владимиров - Закон Бернулли

— Жучок твой Горислав, — вот как сказала Мэм Ритке Вязовой и кивнула на едва прикрытую дверь, не допуская возражений. — Слышишь, как с приятелем торгуется? Слышь, как Брюх наш постанывает, а ведь он добрый, не из собственного кармана, а из государственного платит…

Ритка поражение прислушалась:

— Ничего себе поэтик заломил цену!!

За дверью погас свет и снова загорелся.

— И после этого как еще его стихи о бескорыстии слушать, а? — тихо спросила Мэм, тоже немного потрясенная своим открытием. — А может быть, я не права, Нейка, как ты мыслишь на сей счет? Прикинь: у тебя зарплата, у матери корова и дом. Понятно, и он не на вокзале обитает. Но у тебя зарплата, а ему надо же от книги до книги жить на что-то. И семью содержать. Жена, поди, капризная фифа — то подай, это купи, туда свози, и везде на людях, мало тратить — скупердяем прослывешь, все в оба смотрят, каждый шаг фиксируют, а много — где они, эти много? Нетути! — Мэм сокрушенно развела руками над столиком и снова свела ладонь к ладони, словно собиралась молиться. — А не включить ли и нам свет? Ты думаешь, литератор много получает? — вопросила она, глядя на высоченный потолок, не опуская рук. — Только и слышишь, как жужжат, рокочут: гонора-р-р-ры! Рестораны, курорты, дачи, поклонницы! Глазищи от зависти выкатывают, считают, что раз писатель или поэт, значит, сидит на мешке с червонцами! А кто говорил, что писатель иной даже приличной заметки в газету сочинить не может, измучается весь! По статистике, литератор в среднем зарабатывает восемьдесят рублей в месяц, если разделить гонорар за книгу на время, потраченное на нее. А книгу за неделю не пишут. Кладовщик с поваром и те больше получают, не считая всяких там приварков. И мы с тобой и Риткой получаем на целых шестнадцать рублей больше…

— Нет, Горислав, Центральный зал, понимаешь, не пройдет! Ты же слышал сам! Выступишь в другом месте. И это никакой не нажим, зал просто занят! Занят — и все! Столичный мюзик-холл нагрянул! А за ним впритык югославы едут! — раздавался за дверью уверенный баритон Лаврентия Игнатьевича, и Нея ясно представила, как шеф при словах «ты же слышал сам» указал перстом на телефон. — И сумму ты, мил человек, заломил невероятную! Без ножа режешь! Мы таких денег дать не можем. Не можем — и все! Я очень сожалею, но ты, брат, прости! Откуда я знал раньше, когда пообещал тебе твердо и этот зал, и эту оплату? Прости, но ведь ты не откажешься выступать! Ведь и это тоже д е н ь г и!

Что говорил поэт, расслышать было невозможно, но говорил он долго и убедительно.

— Хорошо, — согласился потом Бинда кисло. — Тебя устроит еще двойная зарплата консультанта? Это почти две сотни.

— Почти или две? — переспросил поэт. Точность он обожал.

— Почти. Только сам получишь, по доверенности. Григорий напишет, ладно.

— Позволь, так что же это выходит, Лавруша? — не на шутку встревожился поэт. — У тебя шофер по совместительству еще и консультант? Так понимать?

В дворцовой комнате замерли. Видения новогодних свертков, алых гвоздик и Гришкиной ухмылки явственно выткались перед Неей.

— Как хочешь, так и понимай, — устало ответил Бинда. — Но больше и рубля не могу.

Потом одним звонком шеф затребовал за дверь Мэм. Он всегда вызывал ее к себе одним звонком, но этот хрипатый звонок обычно поднимал следом Ритку Вязову, которой положено было два звонка. Нея поднималась после третьего, а Ритка после третьего успокоенно садилась — не ее очередь идти за поручением, как правило бестолковым, ибо д е л ь н ы е вещи Бинда обычно предлагал без канцелярского антуражу.

Лаврентий Игнатьевич велел Мэм звать Гришку. Мэм перепоручила это Ритке Вязовой. Разрумянившийся Бурин возник на пороге не очень быстро, но, узнав, зачем его вызвали, то есть просили, вмиг пожелтел, взбеленился и стал громко доказывать при поэте, что ему нет дела, чью ставку он получает — дяди ли Альберта или еще кого, поскольку получает он ее «оченно законно», ибо тянет лямку за двоих — за шофера и еще за механика, про третью свою должность при Бинде он пока не говорит, но если понадобится, то скажет при ком угодно, а отдельно механики зарабатывают вдвое больше, чем ему положил шеф, и платить свои кровные он никому не собирается, даже если бы сюда пожаловал сам Александр Сергеевич Пушкин или Сергей Есенин, отчества которого он, к сожалению, не помнит, но который с Пушкиным и другими поэтами, наверное, скопидомами и крохоборами не слыли, по городам в поисках заработков не шастали, и вообще, если Бинде его эта речь не нравится, то он добровольно пойдет куда надо, нет, зачем идти, лучше напишет, бумага — это серьезный документ, тем паче бумага с полной подписью, а он анонимок не сочинял и сочинять не собирается, а от полной подписи никто не вправе отмахнуться, а если и отмахнутся, то не на таких отмашчиков находилась управа.

Выпалив все это разом, Гришка хлопнул дверью, и все остальные, кроме обескураженного Бинды, никак не ожидавшего от своего водителя неблагодарной выходки, посмотрели вслед Бурину с любопытством.

— А ты тот ли фрукт, Лавруша! — с намеренной растяжкой молвленные поэтом слова, казалось, вот-вот должны были резко отписаться в воздухе буква к букве и от осудительного напряжения, с каковым произнес их поэт, обязаны были вспыхнуть в зеленом свете лампы каким-нибудь другим, ну, например, оранжевым светом, вспыхнуть ослепительно, в одну или несколько строк, а, может быть, и дугой. Но обязательно на манер огненных слов, кои увидел на дворцовой стене развратно пирующий царь Валтасар, сын последнего вавилонского царя Набида, — Нея познакомилась с оными архидревними монархическими особами при подготовке красочного проспекта для большой технической выставки, открывающейся в раздалеком Багдаде:

Но слова, напористо молвленные поэтом, конечно же никакой дугой или лесенкой не отписались и не засветились другим светом, сухо потрескивая и шипя каждой буквой, как пороховинки на горячей сковородке. Зато почувствовалось не менее явственно, чем если бы и произошло ожидаемое волшебство, — сам поэт прозрел бы в два счета и не пожелал зачислять в актив командировочных встреч уточнительные беседы с представителями организаций, где в рабочее время менее всего озабочены ассонансами, перекрестными рифмами, а предпочитают строгую прозу фактов и доказательств:

— Может, и в самом деле по тебе, Лавруша, обэхаэсэс давно плачет?

— А ты больше слушай! — посоветовал Бинда поэту и снова надавил выключатель на бронзовой подставке лампы. Свет погас.

— Вот садись-ка на мое место, — продолжал Бинда, — и я посмотрю тогда, как это ты, семь пядей во лбу, справишься лихо, чтоб было всем хорошо — горбатому Ивану, кривому Роману, глухому Прокопу…