Владислав Владимиров - Закон Бернулли

О это сложное искусство телефона! Нея за полтора года убедилась, что Бинда достиг в нем если не полного, то очень большого совершенства, гранями которого были одновременно и артистизм, исполненный почти самого естественного обаяния, и вежливость, достойная королей, и жесткий гнев, смиряемый лишь полной капитуляцией оппонента, и всепогодная неопределенность обещаний.

— Смотри, — вроде бы безразлично и даже суховато сказал в трубку Бинда, выслушав. И добавил уже с выражением бесспорного изъявления уважения к несомненному превосходству собеседника в прозорливости: — Вам виднее…

Нея ожидала продолжения разговора и расположилась повнимательнее рассмотреть роскошный настенный календарь АПНовского издания, висевший под редким портретом Белинского за спиной Бинды, как шеф довольно резко припечатал трубку сверху аппарата, но без досады — скорее тень удовлетворения неясно заколыхалась на его переменчивом лице.

— К вам просьба, Нея Ахметулаевна, — улыбнулся ей третий раз за день Бинда, правым мизинцем плавно отвел манжету рубашки и посмотрел сквозь дорогие очки на часы, словно видел их впервые. Блеснули снежной свежестью манжеты и на них белые дорогие каменья заграничных запонок. Часы у него особые, делегатские, посверкивающие изумрудным цветом большого циферблата. — Сейчас три десять, или, если говорить точнее, пятнадцать десять…

Часами Бинда гордился. Словно литые из металла, затем грубо обработанного на токарном станке, то ли японские, то ли пензенские, но в общем по самой последней моде — без стрелок, с микробатарейкой — на зеленом циферблате меняются цифры как на спортивном табло, а секундное окошечко так и пляшет, так и пляшет — особой, армейской точности, не часы, а чуткий хронометр!

Как все сугубо штатские люди, Бинда любил иногда подражать военным, но тут сообразил, что подражание ни к чему, и мгновенно стал снова штатским и вовсе не начальствующим, а решившим посоветоваться с Неей, вернее, даже не посоветоваться, а просить ее об одном, если можно так назвать, одолжении.

Дело в том, что не сейчас, а чуть раньше его, Бинду, просил кое о чем один неплохой приятель, которому, впрочем, как и этому, только что звонившему, нужен переводчик. Нет, не постоянно, а совсем ненадолго, пустяковое: не больше часу, может быть, и меньше. Мини-текстуля с английского. Они обычно писем заграничных не получают, а тут залетело шальное. Надо бы помочь.

— Надо бы помочь, — повторил Бинда, ласково трогая на бронзовой подставке лампы знакомую кнопку, но не нажимая ее. За окном дождь хлестал по-весеннему. Портьеры свисали, собранные по краям, и потому было видно, как стекла рябило от сплошняка стекавших по ним волнистых струй.

— Ну, если вы говорите надо, то, значит, надо, — сказала Нея. — Пусть несут, переведем. Или пусть по телефону прочитают… Хотя что это я? Если там не знают английского, кто же сумеет прочитать?

Бинда поддержал ее улыбку и отпустил кнопку.

— Сейчас там нет никого вообще, — сочувственно развел он холеными руками, давным-давно отвыкшими от легендарных т р и д ц а т и т р е х кэгэ. — По крайней мере Коновалов именно это и дал понять, хотя прямо ничего не сказал. Но к пяти он будет, и вы, пожалуйста, ровно к пяти, нет, лучше чуть-чуть позже. Григорий вас отвезет, дождина не помеха, к пяти прольется, по сводке его вообще не обещали, но Григорий все равно вас отвезет, я скажу.

«Коновалов…» Пургамаев-Бинда так и сказал: Коновалов. Ей сразу вспомнились три Коноваловых. Первым — хрестоматийный Коновалов, неграмотный булочник-босяк, в чьем представлении все излюбленные им герои, как уверял искренне почитаемый ею классик, существовали вместе — подлиповцы Сысойка и Пила, костомаровский Стенька Разин, гоголевский Тарас Бульба, Макар Девушкин и Варенька из Достоевского.

Еще когда в первый раз читала Нея этот жутко правдивый, но показавшийся ей слишком растянутым рассказ, в котором светилась искренняя радость автора, научившегося обожествлять и на разные лады очеловечивать море и узнавшего, видимо, совсем недавно о Гулливере, лилипутах и жестоком Ксерксе и потому возжелавшего нетерпеливо расцветить рассказ связанными с ними литературными сравнениями, она интуитивно уловила главным авторское желание поспешно убедить каждого в том, что напарник и собеседник, добровольно просвещающий любознательного, тихого, молчаливого и задумчивого Коновалова, вызволившего Капу из проституток, — фигура начитанная и неординарная, высоко возвышающаяся над ним, но без всякой радости превосходства и гордости, повествующая под видом рассказа о Коновалове не столько о нем, сколько о себе, отдавая напарнику те черты, о которых на людях признаваться стыдно и неловко, хотя в принципе это были очень добрые и великодушные черты. Однако обилие их в одном человеке, полагала Нея, было бы попросту неправдоподобным. Но прошло время, и потом она призналась себе, что была не права — и в одном человеке бывает привлекательного и доброго на десятерых, и тоже обнаружила в себе неожиданное свойство неопытного книжника — совмещать самым наивным и нелепым образом персонажей самых различных времен и народов. Ей могло казаться, что капитан Немо вполне был способен помочь Робинзону Крузо, а Пьер Безухов и Андрей Болконский непременно нашли бы общий язык с молодым лейтенантом Травкиным, и Овод понял бы Сотникова, как тот — Павку Коргачина, и в этом фантастическом смешении, где надо всем царствовали героизм и благородство, настоящие доброта и любовь, была у нее несказанная безграничная власть колдовски повелевать героями, заставлять их встречаться друг с другом в самых неожиданных ситуациях, которые она сама придумывала им и конечно же себе тоже.

Со вторым Коноваловым было попроще. Она дожила до аспирантских лет, но никогда в жизни не летала на самолетах и, наконец, разок решилась, воспользовавшись каникулами и дарованными на зиму Аэрофлотом скидочными льготами, — полетела в гости к Бахыту. На удивленье полет оказался делом обычным и даже нудным, потому что их старый, скрипучий, заполненный пассажирами едва на треть большого салона самолет подолгу застревал в аэропортах, где им внушали про скверные метеоусловия на трассе и где хорошо, а где неважнецки кормили, но там и там время тянулось невыносимо медленно, она перечитала все захваченные с собой журналы и газеты, даже выучила длинное стихотворение, написала школьным подругам семь писем, передумала все, что было можно о своем научном руководителе, оставалось только наблюдать местный аэропортовский быт, зимней порою мало чем похожий на зазывные рифмованные и нерифмованные рекламы Аэрофлота, да иногда отбиваться от назойливых ухаживаний дорожных кавалеров, которым она без обиняков доверительно сообщала, что замужем и уже на п я т о м месяце, и когда те немедленно отставали, местный быт становился еще зануднее.