Владислав Владимиров - Закон Бернулли

— Это уж точно! — согласился Бинда, слегка помрачнев. — Узна́ют, беспроволочный телеграф у нас действует исправно! — И, прежде чем отпустить ее в дворцовую комнату, он, с усилием отводя взгляд от окна, пофилософствовал немного на тот счет, что иногда плохо знаешь, казалось бы, давно знакомых людей, с которыми больше пуда соли съел вместе, делил все радости и невзгоды несытой студенческой жизни, сделал им и делаешь им столько добра, а они в ответ платят не просто непониманием, непонимание случается меж людьми, а платят элементарной черной неблагодарностью, стремятся свести в удобный момент счеты, уколоть, да уколоть побольнее, чтобы все видели. Имея таких друзей, на сто лет не надо никаких врагов, друзья их полностью заменят… Эх, люди-люди!..

Нее стало жалко несчастного Лаврентия Игнатьевича. Ей даже захотелось чем-то помочь ему, и она теперь знала, что поможет ему своим переводом в Народном контроле. Она сделает этот перевод для неведомого ей Коновалова с блеском, чтобы еще раз утвердить марку б ю р о, а значит, и его шефа.

Коновалова она представила пожилым, замученным бесконечной работой и застарелой язвой желудка бюрократом, упоительно предающимся в очень редко выпадающее свободное время чтению Вальтера Скотта, мудрых медицинских книг, дегустациям морковного сока и выцветающим с годами воспоминаниям о любовных играх невозвратной молодости.

Наверняка если бы Коновалов сел вчера в зал послушать поэта, то Коновалову-четвертому непременно выпала бы неблагодарная роль мишени? Как поэт сказал? «Когда я читаю стихи, то обычно останавливаюсь в аудитории на двух лицах. На одном — приятном, доверчивом и симпатичном, а на другом — прохиндейском. Читаю стихи и слежу за реакцией».

Но Коноваловы не ходят на вечера поэзии, решила Нея; впрочем, составляя великодушно для Коновалова другой, но его же портрет — добродушного увальня, этакого сибарита, которому ввиду пристрастия к сочным житейским утехам и дела нет до утонченных сфер духа.

Когда вчера поэт со сцены, в углу которой чернел громадный полированный рояль, смотрел в зал фосфоресцирующими глазами и касался их взглядом ее лица, Нея переживала великое чудо преображения, и ей не верилось, что всего лишь несколько часов назад она стояла рядом с этим человеком, даже не сменившим в одежде ничего из того, что было тогда на нем, но ставшим великаном, мессией и пророком в глазах сотен людей, жадно смотревших на него и внимавших его словам, которые жгли, испепеляли, возвышали.

Нее страстно хотелось, чтобы в эти мгновения и навсегда она была для его строгих глаз симпатягой, приятной и доверчивой, и она ужасалась при мысли, что на ее лице он обнаружит вдруг след прохиндейского, и холодела от такой мысли, а душа ее уходила под каблуки новеньких туфелек, и сама она даже не думала о том, что поэтический вечер затягивается и каким образом она будет добираться за полночь домой или же пойдет ночевать к Ритке Вязовой, но тогда как ей, Ритке, не раздобывшей билета, объяснить все это?

Но лиц в зале было много, а сидела она в десятом ряду, и, хотя поэт ей был виден отлично, она не могла ручаться за то, что он видит ее и может подумать о ней как о молодчине, — это ведь она дала бесспорно запомнившийся ему отпор Бинде, отпор дерзкий и бесстрашный, о котором тоже, наверное, поэт когда-нибудь сочинит стихотворение, а может быть, и целую поэму.

Сам Бинда восседал по центру второго ряда и бесспорно хорошо просматривался всевидящим поэтом. Но что для него теперь был Бинда? Бывший однокашник, бездарь не бездарь, но, во всяком случае, типичный неудачник, каких немало; местное начальство, нетворческое и безденежное, — и все, пожалуй. А вот для сладкого чернявенького директорчика этого роскошного окраинного дворца, известного на весь город талантливого устроителя и постановщика популярных вечеров отдыха «Для тех, кому за тридцать пять», Бинда остался прежним Биндой и отнюдь не Пургамаевым. Действительно, перед началом вечера директорчик увивался на высоких каблуках вокруг Бинды с преувеличенной старательностью, оставлявшей в тени главного виновника торжества, которому вовремя не было даже предложено снять макинтош в директорском кабинете и который, впрочем, все понимал преотлично. Директорчик тоже знал преотлично: поэт взволнует зал, сорвет аплодисменты, уедет, след его простынет, а Лаврентий Игнатьевич Бинда останется, и еще неизвестно, кем он будет завтра, не говоря уже о послезавтра.

По левую руку Бинды сидела жена, видом учительница старших классов. Она равнодушно взирала на сцену и немного оживилась лишь тогда, когда поэт, начав читать, запнулся ботинком о микрофонный шнур. На месте жены Нея не дала бы спуску Бинде и усадила бы его самого на свое место, а сама села бы справа — этикет: женщина в левой половине зала должна сидеть непременно справа от мужчины, а в правой — слева. Это давно всем известно, кроме Лаврентия Игнатьевича.

Года два назад, еще при прежней должности, Бинда ездил за границу (конечно, руководителем группы) и привез портативный магнитофон в ярко-желтом кожаном футляре с броской наклейкой сбоку. Наклейку, рекламирующую суперавтошины «Мишелин», а посему никакого отношения к радиотехнике не имеющую, шеф, по мнению Неи, приладил к магнитофону сам для пущего эффекта. «Но самое любопытное было в том, — рассказывала Ритка Вязова, — что как-то раз похвастал своим магнитофоном Бинда перед очередным визитером, а тот раскрыл секрет «мага»: действительно, кассеты голландские, фирма «Филлипс», батарейки бельгийские, а вот сам «маг», к смятению Лаврентия Игнатьевича, оказывался, по утверждению визитера, знавшего толк, в электронике, — чистокровного, без всяких примесей, рижского производства, только в экспортном исполнении. «Давай я тебе заводскую марку покажу, футлярчик снимем, убедишься!» Ритка передавала эти слова визитера с улыбкой и утверждала, что футляр снять помрачневший Бинда, дабы окончательно не разочаровать себя, не позволил, но потом наедине с тихим ужасом убедился в неопровержимой отечественности «мага», перестал на время им похваляться, но потом принялся за прежнее, сообщая юмористической балладе о случившемся легкие оттенки непоказной гордости за родную радиопромышленность.

Нея видела, как сосед Слева Бинды недовольно покосился на «маг» и тихо сказал что-то. По мимике вроде того — уберите, бога ради, не пижоньте, но если уж вам так охота, то пристройте е г о невидно, прикройте чем-нибудь, газеткой, что ли.

Но Бинда не внял. Поэт очень спокойно кончил читать первое стихотворение, переждал аплодисменты взволновавшегося до полного восторга зала и в отстоявшейся тишине протянул со сцены правую руку к Бинде. Нея сочла это неким экзерсисом, предваряющим с высоты его титанического роста начало нового стихотворения, и снова восхитилась и замерла. Указующей дланью поэт мог, если бы захотел, достать до Бинды — изогнулся далеко вперед, за сдвоенный микрофон, стал в белых лучах нижних прожекторов громадным и спокойным. Он несколько секунд молча и чуть сомневаясь всматривался в Бинду и вдруг, будто признав за ним криминал, не забыл привычно подвинуть к себе микрофон и произнес будничным, но требовательным, усиленным в динамиках голосом, не терпящим никаких возражений: