Владислав Владимиров - Закон Бернулли

Вот и едет она, Нея Зарьянова, ныне не замужняя и красивая особа двадцати семи лет, в Народный контроль, в роли троянского коня, нет, троянской — простите — кобылы, чтобы челкой своей и копытцами пробить Пургамаеву-Бинде-Брюху легкую дорожку к оправданию и полной реабилитации. Пусть впредь давит он руководящее кресло им на радость — и будет она снова брать аккуратно завернутые, муаровой ленточкой перемаханные коробочки и пакетики с бутылочками и апельсинчиками, чайком и гвоздичками, а в конвертиках премии, путевочки в Ялту, — все будут они брать, что ни сунет он им через старательного Гришеньку. Едет она, Нея Зарьянова, в Народный контроль и преотлично знает, как внимательны и заботливы становятся к ней все мужчины, умные и тупицы, черствые бюрократы и отзывчивые люди, холостые и женатые, старые и молодые. Трое до сих пор открытки присылают к каждому празднику, а один из них, топограф из Якутии, в стихах всякий раз изъясняется. Она им ни словечка в ответ, другие все постепенно отстали, а эти пишут и пишут.

Не ехать к Коновалову? Подсказать Гришке поворачивать оглобли? А что она скажет Бинде? Страшновато. Когда видишь человека в лицо, говорить всегда страшно. Или прибыть к Коновалову и начать с того, что доложить официально, при свидетелях, что Бинда ничего не делает бескорыстно и что Коновалову надо быть настороже. Но не идиотичным ли будет такое заявление, если за Биндой никаких д е л нет, есть чьи-то наговоры, чей-то интерес ошельмовать его, спихнуть в грязь, пусть мажется и оправдывается; человека легко замарать, защищаться бывает труднее.

Дождь монотонно обливал все на земле и широкое крыльцо внушительного здания Народного контроля с колоннами и навесами — тоже. Почерневшие от сырости безлистые кусты коротко стриженных газонов сплошняком разбегались по обе стороны парадного подъезда. Гришка бросил машину боком чуть ли не на плоские гранитные ступеньки — прижал к ним «Волгу», чтобы Нея, выходя, не попала под струи.

— Пожалуйста… Ну я сейчас шефа домой отвезу, потом за вами приеду и буду ждать вон там, возле знака, — Гришка указал на синий квадрат железки с буквой «Р» в центре и надписью пониже, на отдельной табличке — «Только для служебных машин».

— Спасибо, Григорий, но не надо меня ждать.

— Велено, — упрямо ответил он.

— Я лучше автобусом.

— В такой-то дождь?! Да еще и куда! А за городом грязи намесило, представляю!

— Да нет, видите, развеивается, дождь перестанет. А не перестанет, автобус и в дождь довезет. Езжайте, Григорий. Пожалуйста!

— Поеду, но вернусь. Иначе не могу, приказано. А я хоть и ругнул его, ослушаться не могу, пока он сам своего приказа не отменит.

— Хорошо, вы скажите, что довезли.

— Это можно, — как бы вслух подумал Григорий, но встрепенулся. — А вдруг с автобусом что-нибудь случится? Мало ли! Тогда как?

— Ничего не случится. Езжайте, передайте, что я вам тут сказала.

— Ну хорошо, воля ваша, — Гришка поддал послушную машину еще на сантиметр ближе к крыльцу, обождал, пока Нея, накрыв голову сумкой с тяжелейшим Мюллером, проскочит в двери, те, слава богу, легко открылись вовнутрь, и — отъехал.

Иногда она замыкалась в себе, в своих переживаниях, до потери конкретного мира, конкретных людей и была занята собой так, что могла в рассеянности попутать тех, с кем встречалась, говорила; и путала на самом деле, даже глядя человеку в лицо, думая опять-таки о своем. И тогда, чтобы не опростоволоситься, она заставляла себя отвлечься от своих мыслей, еще раз вглядеться в собеседника или собеседницу и удостовериться в том, что перед ней именно тот человек, который перед ней, а не тот, о ком она думала только что.

Она испугалась непонятных смещений реального с былым, поделилась с Мэм и, по ее настоянию, выстояла редкую, но долгую очередь к врачу. Она была последней в этой очереди к рассчитывала на самое худшее. Но веселый старичок, добрый знакомый Мэм, с удовольствием осмотревший ее, должно быть, немного сверх положенного по его программе, высказался вполне убедительно и оптимистично: никакой болезни у нее нет, да и не было, а раз не было, то и не будет; а такая чепуха иногда случается с любым здоровым человеком, если он не телеграфный столб. И если чепуха такая случается не иногда, а чуть почаще, то, значит, самый верный путь — не обходить, а, напротив, побольше общаться с людьми, не избегать радостей жизни. Он упор сделал на последнем слове, упор весьма многозначительный и расшифровал его без смущения. «Ты прости, дочка, мою профессиональную откровенность, — скороговоркой извинился он, — но брат наш, мужик, тоже разный. Не красней и ханжой не будь».

Разговорился старичок, и выходило, что одни мужики радуют при встречах только полусилком влитым вином, мюнхгаузенской похвальбой, постельным забытьем и прочими развлечениями холостякующих жуиров, а есть люди, с кем поговоришь, а потом ночь не спишь, думаешь, и лучше хочется быть, и чище, и дышится легко, хотя там и здесь, возможно, как и положено у живых людей, встречи отнюдь не редко заканчиваются одинаково, одним и тем же, но ведь какая пропасть между «там» и «здесь»; а иной оправданья себе так ищет: я, мол, хороший, но иногда впадаю в плохие поступки, чтобы самому знать, насколько они плохи, чтобы потом их не творить и уметь бороться с ними в себе и других людях, зная о плохом нетеоретизированно; правда, в рецепт он, как врач, все это не запишет и вообще никакого рецепта ей не выпишет, но он уверен, что хороших людей у нас несравненно больше, чем плохих, иначе жизнь пошла бы вспять, к пещерным временам, а для начала шутливо предложил ей пойти вместе с ним на футбол, как-никак, а игра будет памятной — открытие сезона.

— Я вижу, ты, дочка, спортом, наверное, хорошо занималась, да подзабросила. А ведь зря забросила! Я вот и то по старости лет дважды в неделю на теннисный корт хожу. Я, милая, с самой Мариной Крошиной, звездой Уимблдона, игрывал. Не знаете Марину Крошину? И Августина Вельца, ее тренера, тоже тогда не знаете? — изумился незлобиво доктор, что-то быстро записывая в карточке, лежащей на столе. Он перешел на «вы»; наверное, потому, что Нея уже успела одеться за матерчатой ширмочкой: — Марина играла в Англии. Играла в Штатах. Но это, я вам скажу, не игра. Не игра, а волшебство это! Блеск, виртуозность, талант! Сейчас она играет за Украину… Да-да, талант и благородство! — Старичок отложил ручку, с удовольствием несколько раз сжал в кулак и разжал крепкие пальцы, взглянув потом на Нею победно, предложил ей сесть на стул и снова взялся за ручку.

Нея заметила странную привычку у него: левую руку не то чтобы прятал, а свободно держал в широком кармане белого халата и сидел за столом слегка скособочившись. И когда он осматривал ее, то руки́ тоже не вытащил из кармана, обошелся затертым до черноты старомодным деревянным стетоскопом, похожим на чеховский — видела Нея в Ялте, очень давно («Дышите глубже! Вот так! Теперь покашляйте. Хорошо! Хватит»), — давление измерять не стал, только пульс посчитал и ниже коленок по ногам постучал деревянным молоточком («Полный порядок, рефлексы у вас на месте!»).