Владислав Владимиров - Закон Бернулли

Он выставил на край стола левую руку. Нея вздрогнула. Пальцы были без ногтей и расплющены, а на месте большого пальца торчал обрубок.

— А я всю жизнь, Неля, мечтал быть хирургом. Ну хотя бы как Ивановы. Не дали.

— Вас пытали? — прошептала Нея.

— Пытали, дочка. Пытали, да не выпытали! — Доктор снова быстро убрал руку в карман халата и повеселел, — Не грустите, милая! Не всем же быть Толстыми, Сухомлинскими или Ивановыми! Я же вам сказал, двадцать лет как в теннис играю. Теперь нас любой, даже самый страшный дьявол уважает!

«Любой дьявол…»

Николай Васильевич Коновалов оказался не из тех, кого можно было назвать дьяволом, чудовищем или чинушей, правящим службу холодновато-вежливо и деловито, с осознанностью собственной важности и строгой, монастырски впечатанной в чело досадой на неизбежность докучливых визитеров. Нет, на холодного чинушу Коновалов никак не смахивал. И лицо его отнюдь не было обглодано застарелой язвой. И об утехах молодости еще не сложилось у него воспоминательной дистанции. И вообще не виделся он порочным малым. Подтянутый, в костюме, покроем похожем на пургамаевский, и тонкой шерстяной, на спортивный манер, рубашке, с короткой стрижкой, крепкой загорелой шеей и сильными большими руками он выглядел штангистом среднего веса, случайно оказавшимся не в спортивном зале, где он хозяйничал бы на полных правах, а в кабинете, обставленном без вызывающих излишеств, однако же с вполне заметными отступлениями от общепринятых стандартов.

Сбоку нескольких разноцветных телефонов у отлично выточенной модели реактивного истребителя, меченного алыми звездочками, красовался транзисторный приемничек с длинным прутиком антенны. Он был включен, и когда за окнами вверху ворочался гром, в приемнике тоже следом потрескивало и тихая мелодия музыки обрывалась.

Перед Коноваловым на столе с аккуратно сложенными друг на друга папками лежала панка потоньше из плотного красного картона, а с левой руки на специальной тумбочке закрытые удобными чехлами покоились портативная пишущая машинка, табулятор и еще что-то; очевидно, тоже необходимое в работе. На табуляторе стоял маленький, с детский кулачок, глобус, цветной и привлекательный, хотелось толкнуть его пальцем, чтобы он завращался. Перехватив ее взгляд, Коновалов улыбнулся и поправил очки, которые тоже очень шли к его энергичному, немного припухлому — от усталости — лицу.

— А эта штукенция — подарок матушки, она у меня всю жизнь преподавателем географии проработала. А самолетик мне ребята знакомые выточили и подарили как бывшему авиационному волку. Они еще летают, а я вот уже очки ношу да бумаги начальству кропаю и в письмах тону… Но, знаете, не скучно!..

И в подтверждение определенным жестом он как бы скинул сказанное прочь, желая заговорить о другом, наверняка о том, для ч е г о к нему пришла Нея, посмотрел на нее остуженными глазами. Темноволос, а глаза светлые — просто удивительно! Очень спокойные глаза, совсем не строгие. Однако легкая тень приятного, но уже слабо волнующего воспоминания все же скользнула с короткой радостью по открытому лицу Коновалова и сразу исчезла, как исчезает тень высокого облака над вечереющими предгорьями.

Он мог ей и не сообщать об этой штукенции, но сказал же, и она сразу о нем что-то хорошее узнала — и что мать он любит очень, и что есть у него хорошие, на всю жизнь, друзья-летчики, и что он сидит вот здесь, а сам по-прежнему тоскует по ним, хотя и уверен, что его работа не с к у ч н а я.

— Так вы от Бинды? — спросил он испытующе, но не глянул ей в глаза и вроде бы чего-то постеснялся, но сразу же справился с собой — так показалось Нее.

Она кивнула. Плащ Нея оставила внизу в пустом гардеробе и, пока шла длинным широким коридором и читала таблички с фамилиями, поняла, что по сравнению с другими, где на каждой двери было по две, по три и даже по четыре таблички, у Коновалова было большое преимущество — он один занимал большой кабинет с двумя, нет, с тремя столами. Один стол — с приставным столиком в углу — свой, а другой, длинный, обставленный с той и другой стороны стульями, обтянутыми зеленоватой материей, предназначался, очевидно, для совещаний.

— Ну тогда помогите мне, пожалуйста, разобраться с этим письмом, — Коновалов встал и поднял тонкую папку, заранее отложенную от кипы других бумаг, раскрыл ее и придержал лежащие в ней листки. Бросилось в глаза не н а ш е оформление абзацев, чудной рисунок машинописного шрифта, педантичная аккуратность строк, положенных чужой машинкой. — Тут по-английски, полторы странички чистого текста, думаю, времени много у вас не займет.

Он подошел к ней совсем близко. Коновалов был на голову выше ее. Нея заглянула снизу ему в глаза. «В постели все одного роста», — вдруг припомнилась ужасная пошлость. Лицо и ладони Неи сухо обожгло стыдным жаром. «Психичка! — обругала она себя, — Как можно?!» Нет, у него не светло-серые, а голубые глаза и не просто спокойные, а ласковые, смущенные. Она растерялась от близости и почувствовала, что цепенеет. Симпатичен был Коновалов, пожалуй, даже красив, но, как ей почудилось, чуть поигрывал в гостеприимного хозяина.

Коновалов передал ей папку-картонку, и Нея, растерявшись, увидела, как эта папка прошла мимо ее руки и застыла в воздухе, хорошо, что Коновалов не отпустил папку, иначе бы оказалась она вместе с лежащим в ней письмом на красной ковровой дорожке. Но Коновалов будто бы и не заметил ее волнения, прошагал к длинному столу, наклонившись, взял из тумбочки стопку листов и сказал так, словно знал ее десять лет, а может быть, и больше:

— Вы тогда, пожалуйста, присаживайтесь за дальний стол, располагайтесь. Вот вам бумага. Хватит? Или еще? А, может, на диктофон? Без всяких там бюрократических проволочек.

Устраиваясь за длинным столом, она сумку поставила на пол, к ножке стола, сумка еще не высохла. С нее стекали одна за другой капли, образуя на дорогом новеньком ковре блестящую лужицу. Мюллер плакал дождевыми слезами, и ей стало неудобно за Мюллера и себя. С трудом справилась она с растерянностью и спросила:

— Это как? — Хотя прекрасно знала к а к, а в памяти всплыла картина принародного посрамления Бинды в роскошном окраинном Дворце культуры — х о х м а с магнитофоном.

— Оргтехника! Проще простого! — с вдохновением объяснил Коновалов. — Диктофон у меня рядом с глобусом. Я включу, вы начитаете перевод на пленку, потом я выключу. Вот и все, пожалуй. Ни чернил, ни бумаги… А еще, — добавил он с неловкостью за правдивость того, что он решился сказать, — мне на память останется ваш голос.

Нея обомлела. Снова жарко ей стало. Она увидела, что Коновалов уже не «играет», а говорит что думает, и между сказанным им только что и тем, что он подумал и даже продумал, наверное, нет никакого барьера условностей, хитростей, недомолвок. Она ему нравится, она ему нравится! Он ей тоже. Но не надо давать повода, надо сделать официальнейший вид. А почему, собственно, надо? Может быть, как раз не н а д о? В конце концов она вовсе не пешка в руках Бинды и его хитроумных комбинациях по спасению подмоченного реноме, а возможно, и шкуры! Пусть Бинда отвечает сам за себя, а она возьмет и скажет сейчас Коновалову все начистоту, что думает об этой комбинации Бинды. Она собралась с духом и уже решилась, но что-то оборвалось в душе, и вместо того, чтобы заговорить о Бинде, Нея, прежде чем углубиться в работу, сказала: