Владислав Владимиров - Закон Бернулли

— Не надо диктофона. Я лучше вам напишу. К тому же я не читаю с листа. — Она кивнула на сумку: — Может, и словарь понадобится. Напишу. Это проще…

— Ну хорошо, работайте, — согласился Коновалов и тоже сел за свой стол, подвинул какие-то бумаги и взял карандаш.

Нет, заговорить о Бинде надо после. Текст совершенно чепуховый, Мюллер останется нетронутым в сумке, пусть там и лежит. Строительная фирма рекламирует свое непревзойденное умение. К ним тоже иногда залетают подобные письма, а иногда что-нибудь и похлеще. Там, за кордоном, берут городские справочники наши и посылают по разным адресам всякую всячину, денег на рекламу не жалеют капиталисты. Переведет она это дурацкое письмо, нет, почему дурацкое? Она вовек не встретилась бы с симпатягой Коноваловым, если бы там не догадались прислать это письмо зачем-то Коновалову. Ага, понятно зачем, есть фраза:

«Учитывая благородный характер деятельности Вашей организации и ее деловые контакты со многими другими организациями, просим Вас быть заинтересованными в качестве грандиозного строительства, которое повсеместно у Вас ведется и которое сможет быть еще качественнее, если Вы будете применять наши изделия».

Что ж, агитируют за изделия неплохо. Надо перевести до конца, записать перевод, потом уже заговорить о Бинде, а то не успела войти и сесть, что-то сделать путное, как с жалобой, а если прямо назвать, то с доносом.

Она старательно записала перевод первого абзаца и украдкой, но отнюдь не в духе служебной почтительности, посмотрела на Коновалова. Тот держал остро заточенный карандаш, склонившись над бумагами, но глаза их встретились. Коновалов не успел отвести взгляда, обоим стало неловко. Коновалов с преувеличенной деловитостью зашуршал бумагами, досадливо свел темные брови, сморщив загорелый лоб — наверняка успел он в прошлую субботу или воскресенье, выдавшиеся солнечными, побывать на природе — в горах ли, на даче или на охоте, хотя в очках какой из него охотник, рыбак еще туда-сюда. Хотя нет, рыбак из него и охотник — ловкий, сноровистый, быстрый, и очки не помеха. Она думала именно об этом и не видела текста письма, буковки, отстуканные на особого шрифта машинке, расплывались, хотя врубалась она в строки с удесятеренным вниманием. Наконец они вроде бы стали ровнее, и тут она споткнулась о неясное ей слово, и вместо того, чтобы извлечь на помощь Мюллера и расправиться с его помощью с этим противным словом the tabernacle, она перевела его как «молитвенный дом», вспомнив the tabernacle в контексте у Теккерея, а оно в конце концов оказалось «временным переносным жильем». Все-таки как деловитость нашей эпохи корректирует даже, казалось бы, незыблемые атрибуты прошлого.

Нея отбросила мысль об атрибутах и стала думать снова о Коновалове, невольно все ближе и ближе продвигаясь к обжигающей всю ее другой мысли — сказать ему что-нибудь не служебное, например то, что она не представляла его таким, какой он есть. Но ведь не спросишь же его: «А вы, часом, не вырезаете, как Страдивари, Гварнери и Амати, скрипки? На досуге?»

Нея была убеждена, что он великолепно знает, кто такой Страдивари, но ведь не предложит же ей Коновалов: «Давайте вырезать скрипки вместе».

Она обеспокоилась, что переведет и перепишет этот капиталистический текст слишком быстро, и они потом с Коноваловым, вежливо улыбнувшись друг другу, расстанутся н а в с е г д а, если только Коновалов не скажет ей именно вот в эти минуты, спешащие одна за другой, не скажет чего-нибудь, ей в с е р ь е з, но он таки ничего не скажет, потому что у него нет никакой решимости, и она его безнадежно потеряет, даже и не обретя. Нее стало жалко себя, и она посмотрела на Коновалова. Тот оторвал взгляд от бумаг и улыбнулся:

— Что-нибудь не слишком понятно? Так вы пропускайте. Мне дословно ни к чему. Тема, общий смысл, просьбы, выводы. В общем-то я понял, что-то строительное, да?

— Да, — обрадовалась Нея, — строительное. Я вам все пишу, только одно слово тут не ложится в контексте, я его пока латинскими буквами обозначу и сделаю прочерк подлиннее. Пусть вместо голоса у вас останется мой автограф, да еще на двух языках. Это же лучше, честное слово, лучше!

Сказала, и сердце оборвалось.

— Конечно, лучше, — просто отозвался Коновалов, и она увидела, что ему стало хорошо. Он смотрел на нее благодарно и по-мужски. Нея уже знала этот взгляд по двум, до Коновалова, с которыми была б л и з к а. Один был Равиль, ее муж, другой — это случилось позже и давно кончилось — Другом. Тот красивенький, с молодой гривкой, умненький и нагловатый отличник, Боренька Цариков, который собирался на ней жениться на первом курсе в университете, а потом раздумал — не в счет, хотя у нее с ним было все.

Подумав об этом, она еще раз призналась, что все-таки зря показался ей Равиль после двух лет, как они пожили вместе, с е р ы м воробушком, хотя уважать его можно было, но любить — скучно и тягостно. Она его, тихоню и скромницу, очень жалела по-своему, но не очень была рада, когда ее воробушек чудом при своей застенчивости нашел себе Зиякуль — такую же с е р у ю воробьиху, и в один прекрасный день упорхнул из ее, Неиной, жизни, а она, Нея, — из большой и чинной квартиры его родителей, собрав свои нехитрые вещички в чемодан и взяв за руку свою дочь, их внучку.

Его родители даже на лестничной площадке, в расчете на то, что услышат соседи, театрально продолжали требовать оставить внучку у них, но в антракте между переполненными их горячей любовью к внучке тирадами открытым текстом грозились подать на нее в суд, правда, не очень веря в собственные обещания.

Но соседи так ничего и не услышали, потому что почти все были на работе. Хотя ш у м в подъезде поднялся отменный, открылась только дверь внизу, в цоколе, где спокойно обитал многие лета никогда не просыхавший монтер Виктор, которого, однако, все ценили за умение и безотказность починить не только что-нибудь по электричеству, а вообще.

Виктор даже головы не поднял вверх и, ссутулившись, подался на выход во двор, миновав который можно было пройти мимо деревянных сараев, а потом оказаться прямо у небольшого винного магазинчика, не истребимого никакими коллективными жалобами, письмами, актами районной санэпидстанции, постановлениями уличного комитета и товарищеского суда и даже более официальными повелениями: магазинчик на срок закрывали; однажды в нем даже стали торговать разливным молоком, но спустя время он неизбежно обретал свою прежнюю вывеску «Соки-воды», и карусель закручивалась сызнова.

Коновалов, радостный, отвел взгляд на часы:

— Эге, уже без двадцати шесть.

— Мне уже тут немного, — пообещала Нея, зная, что теперь, после т а к о г о взгляда, Коновалов ей обязательно скажет что-нибудь не служебное.