Владислав Владимиров - Закон Бернулли

— А вы можете смело сократить перевод, если куда спешите, — Коновалов посмотрел за окно на хлеставший дождь. — Впрочем, куда ж вам в такой ливень? А я вас с удовольствием подвезу домой… Или куда еще. Тем паче у вас ни зонта, ни плаща…

— …ни вертолета, — уточнила Нея и решила сказать про плащ, который она оставила внизу, но не стала говорить.

— Вот-вот, действительно, ни вертолета! — «ни вертолета» прозвучало сильнейшим аргументом.

— Давайте-ка я попрошу машину. Вообще-то я всегда только пешком хожу, но тут особый случай, да и время ваше не надо терять…

— Нет, — сказала Нея не совсем уверенно, — это ваше время терять не надо.

— Мое? А почему мое? Время никогда не может быть целиком и полностью вашим или моим, — чуть назидательно сказал Коновалов.

— Оно принадлежит нашей эпохе, — догадалась Нея не без иронии.

Коновалов оценил, но заколебался в полнейшей с ней солидарности:

— Нет. То есть да. Его обычно делят. На двоих, на троих, на четверых…

Она еще раз уловила, что Коновалов любит негрубый юмор, и ей захотелось удержать его внимание на чем-нибудь остроумном, ну, если не слишком остроумном, то хотя бы занятном, однако не слишком анекдотическом, чтобы не посчитал ее обожательницей плоских притч и баек. Ведь как ни крути, а первый диалог незнакомых прежде людей, но почувствовавших взаимную симпатию, — это прежде всего желание и дальше нравиться один другому, чтобы стать потом хорошими знакомыми, добрыми товарищами, а быть может, и неразлучными друзьями. Может быть, рассказать ему, как ранним зимним утром, еще не рассвело, шла она как-то Кривоколенным переулком, а потом Телеграфной улицей (странные названья, а уцелели!) мимо церкви Федора Стратилата, рядом детская поликлиника и неподалеку жэковский агитпункт, заглянула в зарешеченное церковное окно и увидела служителей культа — молодой медленно ходил вдоль стены и включал одну за другой электрические люстры, а пожилой, седоволосый, в тяжелой золоченой ризе и круглых очках стоял на одном месте и внимательно просматривал свежую газету. Или во Владивостоке — это уже точно знала, хотя на Дальний Восток никогда не летала, — при въезде поставили колонну, а наверху — кораблик с парусами, под колонной молодцеватый бронзовый моряк опирается на якорь, но ведь герб-то Владивостока — тигр. Стоял раньше и тигр, но он был похож больше на крупного теленка, и его заменили колонной. Или рассказать о том, что Бинда, наверное, не очень бескорыстно задумал эту комбинацию с переводом, — может быть, не прямо рассказать, а намекнуть, хотя тут уже будет не до юмора — ни до тонкого, ни до грубого.

— Но, Николай Васильевич, вы не знаете, где я живу.

— Вот и узнаю, — пообещал он, набирая номер.

При желании можно было истолковать это обещание расширительнее, но Нея засомневалась вдруг: надо ли истолковывать?

— А то ведь, Николай Васильевич, ехать д а л е к о, за город. Тридцать три километра.

Кажется, Коновалов слишком хорошо понял ее, и это ему не очень понравилось. А кому понравится альтернатива — прослыть джентльменом или же службистом? Джентльмен — дождь ли не дождь — всегда поможет. Службист всегда вовремя откланяется. Эка, он радостно воскликнул «без двадцати шесть!». Ну это, конечно, она примитивно оценивает ситуацию. И тем не менее, если не более, все в конце концов сводится к очень простым и понятным вещам.

В трубке пошли низкие гудки. Хорошо слышно было, как они идут. Длинный гудок, гудок покороче, снова длинный. Нет, не успеет она рассказать ни о церкви Федора Стратилата и владивостокском тигре-телке, ни о коварных задумках Бинды-Пургамаева. Да и надо ли обо всем этом говорить, а если надо, то чего ради? Перед ней абсолютно незнакомый человек со своими сомнениями, безусловно большими заботами, со своим пониманием забот других людей, и если признаться начистоту, то перед ней человек приятный, но немолодой; наверное, отец почтенного семейства, человек с устоявшимися привычками, знакомствами и ритмом жизни, где все по-деловому расписано, незыблемо и затвержено надолго вперед, человек с упростившимися с годами планами и желаниями, которые никак не могут пересекаться с миром ее надежд. Строго говоря, у каждого возраста свои возможности, радости, желания и мечты. Надеяться на иное — играть с жизнью в лотерею, в которой выигрыша нет и, наверное, быть не может. Есть, конечно, счастливые исключения, их, к счастью, немало, как и тех людей, кто желает их выдать за правило, которое они лишь подтверждают. Обманываться не следует.

Она изумлялась перемене своего настроения, и эта перемена мгновенно передалась Коновалову.

— У вас что там, свиданье на тридцать третьем километре? — вроде бы отчужденно засмеялся Коновалов, настороженно следя за гудками.

— Да нет, не свиданье. Я там живу. Совхоз имени Фрунзе.

— Вот это да! — изумился Коновалов, но быстро справился с легкой тенью смятения.

«Службист все-таки!» — подумала она без неприязни, понимая, что вывод этот не очень справедлив уже хотя бы потому, что она еще не знает, чем весь этот разговор закончится. И тут она поняла другое: ей надо, во что бы то ни стало надо перебороть наползающее на нее постылое равнодушие ко всему, что было вокруг нее, — и к этому дурацкому дождю за окном, и к этому голубоглазому Коновалову, и к переводу, в котором она не сразу опознала странное слово the tabernacle, и к своей сумке, куда надо было заталкивать еще бутылки с молоком и сливками, если удастся заскочить в магазин, ко всему, что с ней уже было в жизни и еще будет.

И она снова заставляла сама себя укорить, на этот раз в бездонной и даже злобной бездушности: еще не успела узнать человека, а уже спешит отделаться от его, скоропалительно приговорив к презрению.

В трубке щелкнуло:

— Гараж слушает.

Довольно сухо, словно угадывая ее мысли, Коновалов спросил в трубку про машину.

Там наступила настороженная пауза, потом женский голос четко и вроде бы радостно выкрикнул словно на, сторону: «Козлов! На выезд!»

Коновалов тоже обрадовался:

— Ну, Нея Ахметулаевна, давайте ваш перевод сюда, почитаем и поедем. Машине ходу от гаража ровно восемь минут, как раз успеем.

Успеем так успеем. Нея согласна. Пожалуй, все хорошо идет и лучшего не надо. Он ничего не заметил и ничего не угадал. Это просто замечательно, что люди еще не научились читать один у другого мысли. И если бы объявились такие умельцы, то им пришлось бы нелегко. Но почему ей стало снова страшно, когда Коновалов спросил, есть ли у нее о т е ц, и стало еще страшнее, когда она ответила, что отца н е т, а Коновалов и з в и н и л с я. Выходит, извинился за ее правду, которая одновременно была и неправдой. Нея навсегда вычеркнула отца из своей жизни, для нее он стал лишь однофамильцем. Но ведь он жил, этот однофамилец, и жил не за тридевять земель, а почти рядом.