Владислав Владимиров - Закон Бернулли

Большеглазая невеста выглядела намного старше и опытнее своего избранника, но была еще хороша собой. Чувствовалось, что смиренная роль паиньки не для нее, и Нея злорадно подумала, что в обиду себя его избранница не даст. Жених ревниво ощупал Нею загоревшимся взглядом и радостно, незаметно от невесты, толкнул в бок соседа. Тот тоже восторженно заулыбался, обнажив под жесткими усиками кривой рот, забитый металлическими зубами, но улыбка его обеспокоенно спа́ла, как только повнимательнее присмотрелся он к Нее, нечто вроде смятения заплясало в его сальных глазках. Она вздрогнула, — померещилось? Фиксы, кривой рот, дюжие плечи. Неужели тот «фиксатый»? Сломанный автобус, загородная дорога, пугающая темень, жуткий страх, асфальт, выбитый колесами, обжигающий холодом босые ноги, лысый шофер, рукавом утирающий кровь, будка ГАИ, пожилой дежурный.

Нет-нет, ошиблась она, привиделся ей снова т о т, всплывает он в памяти непрошено, как только увидит она любого, чем-то похожего на него человека. Тот был без усов, но — что за примета — усы?..

Разминулись со свадьбой, Нея погнала прочь неприятные мысли, заставляя себя вспомнить про собственную свадьбу — тоже взбалмошную и громкую. Равилев отец, тучный экс-ответработник, и по ночам, казалось, не снимавший строгий серый френч и серые галифе, заправленные в хромовые сапоги, всю жизнь зависавший между областным и районным ярусами, развил тогда бурную деятельность, собираясь зафрахтовать, разумеется в порядке разового исключения, чуть ли не треть таксомоторного парка. Отца кое-как отговорили Равиль со своей рассудительной матушкой не творить глупостей, быть поскромнее, не то много ли ума и желания надо, чтобы на свет родилась какая-нибудь препаршивенькая анонимочка, которой хотя и грош цена, но все-таки внимание окажут, а статься может, и повышенное. Отец немного подумал и согласился, но все равно свадьба вышла пышноватой и шумной.

Всех на ней переговорил, перепел и перепил дородный отцов приятель, который явился на свадьбу в загородный ресторан один, без жены, и вначале скромно помалкивал, прилежно ковыряя серебряной, явно не ресторанного реквизита вилкой белое, с красными прожилками, мясцо крабов (дары отцовских доброжелателей из числа ударников общепита) на чудо-тарелочке дулевской выделки, лишь изредка сквозь дорогие очки поглядывал на Нею подбадривающе и в то же время оценивающе. Этот отцов приятель и был не кем иным, как Лаврентием Игнатьевичем Биндой. Дважды или трижды пустела и вновь полнилась перед ним большая хрустальная рюмка, и его на удивленье и радость не особливо красноречивым гостям вдруг озарило. «Итак, — сказал он негромко, но внушительно, шутливо ткнув толстым пальцем в красивый галстук. — Игуменья за чарочку, а сестры, — он обвел нарочито серьезным взглядом застолье, снова подбадривающе задержав его на Нее, — за ковши. Прошу наполнить ковши!»

Никто против не был. Самозваное диктаторство остроумного гостя большинству пришлось по душе. «Ковши» наполнялись быстро и бодро осушались, а Бинду понесло молодечески — да так, что Равилев отец не без основания (в зачет Лаврентию Игнатьевичу пошли этакая раскованная пикантная свойскость и умение легко импровизировать — качества в серьезные дни наши, увы, не столь частые) перевел его под одобрительные возгласы всего застолья в сан тамады.

«Тебе твой сан дороже должен быть всех радостей, всех обольщений жизни!» На Нею сызнова залихватски сверкнули дорогие очки.

Каждый тост деятельный Бинда сопровождал изящным многоглаголанием, упиваясь собственной эрудицией и находчивостью. Его устные баллады слушали с обожанием. Он мог говорить и складно говорил буквально обо всем.

Отец Равиля в закусочной паузе меж тостами наклонился к Нее и с пьяноватым восхищением прошептал: «З-зам по науке у с-самого Ив-ва-н-нова! И б-брат в газ-зете, тот с-самый!» Этой авторитетнейшей аттестации хватило, чтобы отныне Нея смотрела на столь именитого гостя новыми глазами. Откуда было ей знать, что придут деньки, когда ей посчастливится работать под его непосредственным руководством.

А Бинда за время шумного застолья, руководяще давая слово то одному гостю, то другому, сам источал полезнейшую и просто любопытную информацию б и т а за битой, воспламеняя даже самых косноязычных сладострастным желанием тоже высказать нечто интересное для всех и, конечно, самоценное. Бинда дошел до того, что уведомил гостей, жениха и невесту, а также их дорогих родителей и не менее дорогих родственников о том, что в телефонном справочнике достославного города-курорта Сочи, протянувшегося вдоль Черноморского побережья на 146 километров, значатся двадцать четыре ресторана, из коих особенно хороши «Кавказский аул», «Лазурный», «Платан» и «Старая мельница»; любопытно, что следом за разделом рестораны идет «родильный дом» (слабый смех родителей Равиля и директора загородного ресторана), и вообще в справочнике пятьдесят четыре Ивановых (возгласы: «Так то — Россия!»), не считая двух Ивановских, трех Иванченко и одной Иванчуковой, двадцать три Шевченко, три Евтушенко и ни одного Горького, хотя Горький в этих местах в начале века работал на строительстве дороги, так вот, ни одного Горького при одном Федине и двух Фадеевых («Вот это подсчет!»).

«Боже! Как это у вас пошло, притворно и никчемно!» — приготовилась выкрикнуть Нея, но Равиль до боли сдавил ее руку, и Нея смолчала.

«Так давайте выпьем, — как всегда неожиданно подытожил свои «социологические» выкладки ученый человек, — за тех, кто среди тысяч и миллионов людей не теряет индивидуальности! — И, помолчав, добавил сквозь загадочную улыбку уже вроде бы как самому себе: — После свадьбы у нас всяк тысяцкий!» Глянул победно из-под очков с невиданной в этих краях оправой, строго проследил, чтобы все осушили «ковши», и уже потом с удовольствием выпил сам.

Она вроде бы внимательно слушала Коновалова, но смысл сказанного не доходил до нее, его речь качалась волнами: прилив — отлив, отлив — прилив.

Высокие городские дома, промытые дождем площади и скверы остались позади, машина вырвалась за город, но простора не было: вдоль шоссе мелькали с обеих сторон яблоневые и вишневые посадки, карагачевые рощи, шеренги постаревших тополей, роились мазанки, хаты и хатенки, финские домики, особнячки, окруженные огородами, хозяйственные сараи и сарайчики, типовые аккуратные сельмаги и кургузые ларечки с наваленными кучей деревянными ящиками из-под консервов и вина, помпезные ворота-арки с насквозь выцветшими и промокшими флагами и лозунгами, изредка попадались украшенные у подножий искусно выложенным орнаментом камешков или кирпичными уголками гипсовые шедевры в виде юного пионера, воздевающего горн к серому небу, причем галстук пионера стараниями местных ревнителей эстетики был выкрашен в подлинный алый цвет, а трусы — в не менее подлинный синий, рубаха оставалась, естественно, белой; пионера сменял горный орел, с нептичьей гордостью отвернувший голову от города и вцепившийся сильными когтями в увенчанный алебастровым лавром круг, где явственно значилось «45 лет», и было не совсем понятно, к кому или чему она, эта цифра, относилась, но, разумеется, только не к самому орлу, потому что сорок пять лет назад о таких орлах в этих краях, очевидно, понятия совсем не имели; затем к дороге вырывался густо выбеленный известью круторогий архар, который с нескрываемым высокомерием кичился перед всяким, кто на него смотрел, сначала рогами, мощным корпусом, а потом уже и атрибутами бесспорного превосходства в активной способности продлевать жизнь своего скульптурного рода.