Владислав Владимиров - Закон Бернулли

Чей-то неприятный взгляд она ощутила сзади, обернулась и сквозь летучую кисею дождя увидела совсем близко ветровое стекло следом бегущей машины, по стеклу скользко шмыгали «дворники», рисуя веер, снова заливаемый струями, за этим мутным веером — напряженное лицо. Первую секунду она даже не сообразила, что это Гришки Бурина лицо. Как в детективе, Гришка на салатного цвета «Волге» пронзал дождь и катил за ними не отставая и не обгоняя их. Как только взгляды их столкнулись, Гришка от неожиданности тормознул и подбородком ткнулся в баранку, но мгновенье спустя выпрямился снова и прикинулся полностью безразличным ко всему, кроме дождя и дороги.

«Теперь Бинде Гришка все доложит», — подосадовала она, словно Бурин мог увезти с собой все то, о чем она передумала наедине с собой и переговорила вдвоем с Коноваловым.

Сказать о Гришке Коновалову она не посмела, да и не стоило занимать время ерундой. Гришка же, зачуяв неладное, вильнул к обочине, где «голосовал» до нитки промокший мужчина в гимнастерке без погон, черневшей особенно сильно на худых плечах. Мужчина наклонился к окну и просяще что-то стал выспрашивать у Гришки. Седые волосы мужчины тоже вымокли, и струйки воды текли со лба. Поворот скрыл их торг. Хитрец Бурин, ничего не скажешь, сам под удар себя подставляет, думает, что все доносчики, как он, по собственной психологии судит — мол, скажет обязательно шефу эта фифа Зарьянова, что левых пассажиров Бурин возит, — выбрал, сволочь, верно и безошибочно: лучше быть леваком, чем слыть фискалом.

А дождь неожиданно оборвался. Они обогнали загородный автобус-коробочку, и Нее показалось, что в окне его она увидела немолодую женщину, которую знала.

Одно дело когда сидишь, а чаще всего стоишь в переполненном автобусе-коробочке — потряхивает на выбоинах, качает на поворотах, дорога кажется узкой и несносной, со всех сторон иногда так сжимают, что можно оторвать ноги от пола и все равно будешь висеть зажатой. Это если из города ехать сразу же после работы. Обычно из города кто только не едет, и та пара типчиков тоже была из города, а в город утром люди подбираются почти все знакомые — годами вместе колесят по одному и тому же маршруту. Передают мелочь на билет, все спокойны, даже если и теснотища.

«В елочку, становитесь в елочку», — не первый год советует толстая женщина в зеленом пальто и серой шляпе. Ее слушаются, становятся «в елочку», чуть свободнее получается. Нея знает, что эта женщина работает на строительстве высотной гостиницы маляром, а живет она в соседнем поселке и на остановке появляется почти всегда вместе с двумя просто одетыми пожилыми дядьками, своими братьями. Братья похожи на слонят среднего размера. Одного женщина называет Ванечкой, другого Алешенькой, а они ее кличут Машуткой. Дядьки сходят на городской окраине. Почти всегда Нея оказывается рядом с ними. От дядькиных телогреек зимой и от сатиновых рубах летом пахнет машинным маслом и жареными подсолнечными семечками. Шеи у дядек крепкие, жилистые, в морщинах и черном загаре, а глаза по-детски голубые и брови белые. С ней они охотно здороваются и называют по-прежнему «дочка-портфельчик», хотя портфельчик Нея давно не носит.

На прошлой неделе их и женщины не было. Потом Ванечка и Алешенька появились одни на остановке с печальными лицами. Что-то произошло. А что именно, спросить неловко. И сегодня дядьки утром были печальные.

А из легковой машины на дорогу и по сторонам смотреть куда приятнее, желается, чтобы шофер машину гнал помедленнее. Нея видит, что Коновалову тоже не хочется, чтобы машина мчалась быстро. Недаром он тронул водителя за плечо. Вот проводил Коновалов долгим взглядом мужика в старой ушанке и высоких охотничьих сапогах, со спины удивительно похожего — тут Нея засомневалась снова — на ее отца. Мужик крупно шагал по обочине, толкая впереди себя легкую тележку на велосипедных колесах. На тележке большой белый бидон-фляга, Нея не успела рассмотреть лицо, бидон помешал, а через секунду к дороге выскочили старухи с туго набитыми кошелками, ожидавшие рейсового автобуса под бетонным навесом остановки, стенки павильона исписаны почем зря мелом, карандашом, гвоздиками. Старухи выскочили напрасно: с дизельным выдохом красно-белой кометой мимо них, мимо всего сущего стремительно промчался с неземной скоростью ковчег счастливых и беззаботных туристов. И после волшебного видения слишком обыденным показалось все на дороге и вокруг — дома, поля, деревья, удаляющееся вдаль по мокрому и скользкому проселку стадо овец.

Дальние деревья стояли в тумане, ближние проскакивали за спину с обеих сторон дороги, на мгновение вырастая в полный рост и уступая место другим, а за ними, как на медленно вращающемся круге, торжественно и лирично, будто бы часть гигантской декорации, проплывали крытые белым шифером дома, вспаханные с осени земельные нарезки цветочных плантаций совхоза «Горный садовод» (отсюда Бинде везли гвоздики), садовые дорожки яблоневых массивов, снова поле с прошлогодними стогами сена, заботливо укрытыми сверху полиэтиленовой пленкой — еще недавно немыслимой, а сейчас пленки много, — «большая химия» не подводит.

Неохотно отставали серебристые опоры высоковольтной линии. Она тянулась из тумана в туман — от самых дальних гор и до горизонта. Обгоняли двух ребятишек, мчавшихся на трескучих мопедах, привыкли ребята к холоду, рубахи пузырем от ветра, мелкий дождь в лицо, а им ничего — им дорога кажется шире и длиннее. В детстве всегда она такой кажется, а еще и заманчивой, ждешь чего-то удивительного за каждым новым километром и поворотом, а повзрослеешь, уже никаких тайн не оставляет ни дорога, ни многое другое — все четко становится на свои места, но иногда проступают сквозь придорожный изменившийся со временем пейзаж желанные видения давно минувшего и полузабытого — и эта вконец обмелевшая степная речка, мелькнувшая из-под короткого моста, видится тебе вновь полноводной, летом в запрудах светлая ледяная с гор вода, а шершавые каменные валуны горячи от солнца, как глиняная стенка тандыра — круглой печки — во дворе у мамы, где пекутся вкусные лепешки; и эти растопыренные, воздетые к серому небу куцые кроны толстых карагачей вновь, как в теперь уже далеком детстве, становятся стройными деревцами; люди постарше, из старожилов, знают: их сорок пять — сорок пять карагачей, посаженных «девяткой» вдоль берега в честь Девятого мая сорок пятого победного года — «девятку» видно с предгорий, а за карагачами двухэтажное здание с деревянной лестницей на второй этаж и редкостной в этих краях красной черепичной крышей, над которой полощется выбеленный солнцем и промытый дождями флаг — бывшее правление колхоза, а сейчас, кажется, ветлечебница. Коновалова это здание не заинтересовало — эка невидаль для него, но, будь они знакомы подольше, Нея непременно бы пошутила, быть может и не совсем удачно, что фамилия Коновалова имеет к этой лечебнице самое прямое отношение.