Владислав Владимиров - Закон Бернулли

Однажды, когда не вполне ясный в своих причинах приступ альтруизма одолел Лаврентия Игнатьевича в удобное для приятных непродолжительных командировок летнее время, она оказалась на полнедели по его воле и вместе с ним в небольшом городе, раскинувшемся по оба берега задумчивой и сравнительно широкой реки с коротким названием, которое людям знающим напоминало о давних пришельцах, примерно проученных на Куликовом поле.

Удивляло, что в половине десятого вечера возле реки было еще светло, и, хотя оранжевый слиток солнца давно исчез за далеким горизонтом, куда за городской околицей уходили несказанной, удивительно простой красоты березовые колки, вода светилась подволоченным светом, и казалось, что старая река, протекавшая через городской парк, горела ровным пламенем.

Это был знатный парк с детской железной дорогой, пляжем, лодочными станциями, дюжиной каруселей, самолетных аттракционов, колес обозрения, наборами автоматических игр, имитирующих автомобильные гонки, танковые атаки и морские бои. Особенно восхитили Нею серебристые кони и зеленые рогастые олени с красными глазами и такого же цвета седлами — на карусельных кругах.

Семинар, на который они прибыли под воскресный день, неожиданно отменили, и съехавшиеся с различных мест его несостоявшиеся участники не спешили с возвращением по домам. Удобная трехэтажная гостиница, облицованная финскими глазурованными плитками, и располагающий к приятным беседам ресторанчик при ней с неожиданно вкусной кухней надежно осваивались заезжим народом, который сразу оценил еще и другие прелести нестесненного великими заботами времяпрепровождения, как-то: посещением просторной бильярдной, где было установлено три игровых стола, совершенно удивительной с а у н ы, утренним и вечерним купанием на реке. Тот же, кто был помоложе, ввечеру отправлялся на местную танцевальную площадку в том же очаровательном парке, где старательный оркестрик некрикливо наигрывал отечественные, а также импортные мелодии, под которые чинно танцевали пары.

Из всех гостей только Лаврентий Игнатьевич появлялся в гостинице и парке в пиджаке и при галстуке. Он непринужденно с предупредительно-понимающей улыбкой дарил Нее интересные рассказы на самые неожиданные, но всегда пристойные темы, удачно и тонко юморил, вел себя раскованно, однако и не слишком навязчиво, мгновенно уступая ее желанию, если оно вдруг появлялось, остаться наедине. Смог ли вести себя так с ней Коновалов, окажись он рядом?..

Все же, наверное, надо было заехать на работу за черными удобными ботами, снять туфли, спрятать их вместо Мюллера в сумку, но она постеснялась Коновалова. Если ночью снова закрапает, а потом и польет, как это часто случается у них в предгорьях, дождь, то, считай, пропали туфельки, пока она доберется завтра утром до остановки. Нея огорчилась при этой мысли, но радость пересилила, хотя в другой раз огорчение взяло бы верх. За модными сапогами на рынок съездить не удалось, а в маминых ичигах или братовых кирзачах топать до автобуса тоже неловко, но придется, куда же денешься, если дождь выпадет.

А милая матушка в белой косынке и старенькой кофточке уже стояла у калитки. Она часто встречала ее вот так и, кажется, видела, что Нея подъехала на легковой машине. Машин матушка не одобряла, Нея это хорошо знала. Мать считала, что ездить в автобусе — это хорошо и прилично, а ездить на такси слишком накладно, позволить себе такое можно только в каких-нибудь исключительных случаях, например, если Бахыт неожиданно прилетит в гости или родственники Мэм, Марии Михайловны, обнаружатся, должен же в конце концов кто-нибудь из них да объявиться живым! А на других машинах, считала матушка, Нею п р о с т о катать не будут. Сколько раз она предостерегала, милая и наивная матушка, от Бинды и даже как-то самолично собралась в город, чтобы посмотреть со стороны на Неиного начальника, а если понадобится, то заступиться за дочку — не таких начальников матушка повидала на своем веку, чтобы чего-нибудь бояться! Никак не могла его вспомнить она по Неиной свадьбе, а как увидела, вспомнила сразу и почему-то успокоилась. Только щегольские подтяжки, которыми Бинда хвастал откровенно, поразили: широкие, с цветными чередующимися рисуночками — шляпа, тросточка, кружка пива, снова шляпа… Не иначе как-заграничные.

Вот о чем подумала Нея за мать, проходя мимо запертого дома Ереминых по скользкой тропинке к заборчику. И Нею тут будто током ударило: у мамы по лицу текли слезы.

— Что? — испугалась Нея, заскользив по тропинке, теряя радость и чуть не падая, — Что, мама?

Первая мысль — о дочке. А может, у Сулайновых беда?

— Нет, нет, не Иришка. Радио.

Ничего не поняла Нея.

— Радио! — повторила настойчиво мать. — Там говорили. Страшно мне стало, доченька, страшно!

Мать тревожно расширившимися глазами спрашивала у нее ответа, и горестные морщинки на лице ее блестели от слез.

— На люди вышла. Сил нет одной слушать. Через час снова будут передавать…

— Но, мама, войны же нет! Это — о переговорах!

Нея приуспокоилась и обняла мать, объясняя ей, как ребенку, все, что можно было объяснить, даже про незнакомого Усманова сказала, он ведь дипломат, этот старый знакомый неведомого ей профессора Иванова, которого, однако, знают и хвалят многие люди, и Сулайнову он все же помог, и, наверное, не только одному Сулайнову. И как это бывает часто, незнакомая фамилия подействовала больше всего, и мать глянула, услышав эту фамилию, с большой надеждой на Нею, потому что дочь никогда ее не обманывала.

В быстро вечереющем небе, высоко над поселком и горами, гудел самолет. Небо очистилось от туч, готовясь к спокойному отчужденному сиянию дальних ночных звезд, и Нея посмотрела вослед самолету. Три звездочки, ярких и пронзительных, согретых живым теплом, он уже быстро нес по холодному небу от гор в степь удаляющимся треугольником, и дольше, и правдивей всех, ей показалось, мерцал в сырой вышине зеленый огонек.

Владивосток,

23 января 1978 года

Ну же и ерунда получилась, а все равно было жутко. Дюжий палач в черной маске, за прорезями которой яро светились его мстительные глаза, безнатужно, с легкостью необыкновенной, которая обычно является в сновидениях, поднимал упеленатую в серые холсты фигуру к веревочной петле, приуготовленной по всем правилам его страшного ремесла, задерживал голову жертвы у края намыленной веревки, чтобы видела огромная молчащая толпа, потом, хотя и тяжела была жертва, легко опускал палач ее вниз на лавку, распеленывал, старательно смазывал голую спину йодом, и экзекуция начиналась: били шпицрутенами, затем почему-то хоккейными клюшками били, а йод спасал от заражения крови.