Владислав Владимиров - Закон Бернулли

«Приснится же несусветная чепуха!» — Коновалов вспомнил про свой сон и про то, как промаялся, отходя от него в полудреме до мутного, к долгому затяжному дождю — рассвета, без привычного щебета птиц, а потом, когда по стеклу и заоконному карнизу хлестко затарабанили, не легче градин, крупные капли, встал с постели и, опережая звонок, вдавил кнопку старенького будильника, чтобы тот не тренькал зря.

Он порадовался, что чепуховые сны забываются точно так же быстро, как дни отпусков, проведенные в санаторском «сидении», похожие своим безмятежным затворничеством и счастливым бездельем один на другой.

Будильник не затренькал, и тогда снова сквозь неясную полудрему всплывали из близкого и далекого забытья то гладкое лицо лысого Корнеева, тускло поздравляющего Коновалова с почти единогласным избранием в партком («Ну, батенька, один голос против — разве это в счет! И вообще, когда единогласно избирают — это, поверьте мне, слишком хорошо, даже чуть подозрительно!»), то какие-то старинные гербовые бумаги (на прошлой неделе пришлось три вечера подряд засиживаться в архиве, тамошний начальничек, мужичок деловитый и сытенький, самолично изумился, так сказать, живой связи времен), на бумагах буквы в замысловатых каллиграфических завитушках, слова со старорежимными ятями и ерами, бумага, пожелтевшая от времени, с чернильным штампом архива в углу и крупно выведенным номером — доклад царю о деле польского студента и резолюция его величества крупным почерком на полях. Читалась она будто с большого экрана в кинотеатре. «Заслуживает смертной казни. Но слава богу, смертной казни у нас нет… И не мне вводить ее. Провести 12 раз скрозь тысячу человек. Н и к о л а й».

«Скрозь… Скрозь… Скрозь…»

Мстительный, кровожадный и ничтожный Палкин — тезка, упивающийся собственной ничтожностью.

Стряхивая замучившее сновидение, Коновалов знал, что теперь уже не сумеет заснуть, и точно — не заснул, прислушиваясь в полудреме к стуку капель и ровному дыханию Лидии Викторовны. Мишка же спал в соседней комнате, разбудить его можно было только из пушки, но таковой не водилось (верно, в тенистом парке у многоглавого собора рядом с каменным крыльцом в продуманном беспорядке валялись бесполезные чугунные стволы, отлитые в древности), и потому выручали способы попроще. Сначала с вечера Мишка ставил в железную миску другой будильник, с пружиной посильнее, обкладывал ее дно пятаками, но даже этого чертова сооружения Мишке показалось мало, и вскоре он заменил миску большой кастрюлей, добавил монет почти на рубль, и по утрам камнепадный грохот с неистовым медным перезвоном мгновенно, и каждый раз ровно в половине восьмого, лишал морфеевых грез всех соседей, правда, не причиняя особых беспокойств самому рационализатору.

А навесной дождь потом лил почти весь день, омолаживая город и окрестности. В полуоткрытые окна большого кабинета залетали свежие брызги. Изредка дождь затихал, и тогда ветер с набухшего влагой неба порывисто трепал тяжелые портьеры, надувая их на манер парусов.

Коновалов снова вспомнил про свой сон, когда стало чуть посвободнее от визитеров, бумаг, деловых и неделовых звонков, раздававшихся нередко сразу же по нескольким телефонам. Бездисковый нынче почему-то не надрывался больше всех. По нему — напрямую с шефом, больше ни с кем. Обычно к концу работы Коновалову начинало казаться, что от этого аппарата исходит излучение перегрева — после напряженных переговоров, команд, уговоров, приказаний, просьб, советов, реплик, констатации, комментариев, пожеланий…

Шефа Коновалов давно считал руководителем знающим и не оторванным от жизни, от земли, от хлеба, и в том была его сила, которую шеф с удовольствием передавал подчиненным, почти всегда окончательно уверенный в собственной правоте и не способный поменять решение моментально, но если и случалось нечто подобное, то и на этот, и на другой, и на третий случай у шефа всегда был готов почти неопровержимый аргумент, сразу против которого возражать было бесполезно: не то чтобы шеф плохо слушал, а в силу неотразимости оправдания.

Теперь же бездисковый аппарат загадочно молчал на удивление Коновалову чуть ли не с утра.

«Может, замкнуло?» — Посомневавшись, Коновалов поднял к уху остывшую трубку.

— Слушаю вас, Николай Васильевич, — раздался в ней знакомый голос.

Коновалов голоса не ожидал и в ответ механически сказал привычное:

— Доброе утро, Вадим Федорович. Хотел посоветоваться.

Шеф любил, когда с ним держали совет.

— Дбр… тро… — тоже привычно откликнулся он, но следом же громко чертыхнулся, с веселой восторженностью уличив Коновалова в том, что по некоторым данным сейчас уже далеко не утро, а предпоследний час рабочего дня, если отсчитывать по нормам, за превышение которых работников надо наказывать по профсоюзной линии: охрана труда и охрана здоровья должны быть всегда на высоте, а ежели работник засиживается допоздна после шести часов вечера, то, значит, надо попристальнее посмотреть, а хороший ли это работник, коль скоро он не укладывается в нормальный рабочий день?

Сказав это, шеф деликатно извинился:

— Подождите одну минутку, — и в отложенной трубке было слышно, как он внушительно выговаривал кому-то по другому телефону. Коновалов прислушался и не удивился тому, что шеф выговаривал этому кому-то если не слово в слово, то почти — его, коноваловские слова, сказанные накануне о важных письмах при докладе на большом совещании у руководства, верно, аранжировка была шефова.

— Да пойми же ты, мой милый, это не прихоть и не кляуза! — уговаривал он несомневающимся тоном. — Письмо подписано секретарем парткома, директором завода, председателем профкома. А ты знаешь, что за продукция у них идет с конвейера? Знаешь. Правильно — электродвигатели! А ты знаешь, что это за двигатели?.. Правильно! Тоже знаешь. Это хорошо! Так вот еще знай одно — что они совершенно правильно жалуются всем «треугольником». Слушай, а замечательный дождище! Если бы его не было, его надо было придумать! Хлеб добрый будет… Стихия… Но давай дальше. Потом грезить будем.

Шеф моментально сбил задумчивую мечтательность прочь и пришпорил конька деловитости:

— Так вот, мы тут считаем политику поставщиков по отношению к заводу не только возмутительной. Если говорить прямо, то это — произвол и разнузданность! Я тут кое с кем советовался. Мнение наше разделяют по поводу этой квазилогики!

Шеф помолчал немного, позволяя собеседнику осмыслить нешуточную многозначительность намека «кое с кем», а заодно и «квазилогики». Иной раз он был не прочь грубовато или, наоборот, с мягким доброжелательным уроком озадачить собеседника редким словцом и заметно досадовал, если значение этого слова не схватывалось на лету. Вчера он как бы невзначай обронил при Коновалове всегда понятливому Корнееву фразу о х а р и з м а т и ч е с к и х склонностях самого Гавриила Романовича. Корнеев немедленно согласился, а Коновалов так и не обнаружил этого слова ни в одном из многочисленных словарей Лидии Викторовны, и за ужином Мишка ему всерьез и сочувственно посоветовал написать письма сразу в редакцию «Вечерки» и Академию наук — вечно занятым ученым, конечно, некогда будет ответить с ходу, а из редакции наверняка напишут побыстрее что к чему и даже, может быть, напечатают вопрос в газете.