Владислав Владимиров - Закон Бернулли

Это скользящее, отвергающее близость движение Коновалова обидело ее. Точно — он не хотел никаких сближений. Ей показалось, что Коновалов вообще ее плохо слушает, но в эту секунду он спокойно сказал измененным, сухим, рассудительным голосом, огорчившим ее своей посторонностью:

— Пожалуй, нет за такими горами никакого моря… Хотя…

Ее обрадовало, что он слушает. Но испугала обыденная отчужденность голоса, поняла, что Коновалов все еще выбирает — как же ему быть, что же ему делать, ведь все можно вернуть на свете, но только не эти мгновения, которые не решат без тебя грядущих событий, если ты сам не решишься на что-то.

Чего же ты, Коновалов, медлишь? Давай! Нею бросило в жар, как там, в холодном вестибюле перед выходом к машине, когда Коновалов деликатно помог ей надеть ее плащик и будто невзначай разгладил плечики его. Она загадала с такой же решимостью, с какой некогда отлучала от себя теперь уже давно и навсегда бывшего д р у г а Сашку: все будет у нее с Коноваловым хорошо, если он продолжит за этим своим замедленным, но все-таки обнадеживающим х о т я что-нибудь такое о море, с чем она согласится; и все будет плохо у нее с ним, вернее н и ч е г о не будет, если он замолчит или скажет о другом, пусть даже о том, о чем она думает беспокойно, скажет банальнейшее и такое желанное «Я тебя люблю».

И Коновалов сказал:

— Море, говорите? Чего же это я? Забыл! Ведь за этими горами — вы, Нея, в самом деле правы — море. Настоящее море, Только не Черное…

Нея вспыхнула радостью, и он, отзываясь на эту радость, быстро-быстро стал вдруг почему-то говорить о каком-то летчике Гредове, который учил их летать в авиационных курсантах (она сразу представила его, как могла по-женски представить, в пилотской кабине — и нашла, что эта кабина вполне подходит для Коновалова). Их — это его, Коновалова, и еще Евгения Марьина, его хорошего знакомого и больше того — друга, с которым Коновалов любит ходить по этим горам, и бывает, что зараз они вместе проходили по тридцать кэмэ, чему она не очень поверила, но рассказывал Коновалов увлеченно, и ей самой захотелось пройтись не спеша горным поднебесьем рядом с Николаем Васильевичем, нет, Николаем, нет, Колей. Но вдруг она со всем ужасом и со всей ясностью увидела рядом с ним не саму себя, а ту, единственно для него дорогую и близкую, которую он во второй раз назвал за сегодня, — Л и д и е й Викторовной в первый раз, когда он что-то рассказывал о ее работе, а она прослушала, задумавшись о своем, и вот сейчас, уже на самых последних километрах, — во второй раз — просто Лидой. И выходило, что нет, не было и никогда не будет для Коновалова человека ближе, дороже и умнее, чем эта Лида, которую она тоже вслед за Коноваловым, как это ни странно, зауважала, испытывая, однако, к ней уважение большое, но неприязненное.

Мимо трех домиков проехали быстро. Теперь за гору и — все, опустевший там базарчик, Дом заезжих с невзрачными занавесочками в окнах и мотоциклами у высокого забора — конец ее пути с Коноваловым. Амен. Финал, конец лирическому отступлению. Вспомнилось резко, как он сегодня сказал серьезно ей: «Сделайте перевод. Я вам на тысячу лет буду благодарен». А она ему ответила, и, выходит, права, очень права оказалась: «Зачем на тысячу? Хоть бы на сегодня. И на этом спасибо вам».

«Лирическое отступление! — озарило ее. — Не наступленье — отступление. И от-ступ-ле-ни-е, быть может, пре-ступ-ле-ни-е», — тревожно забились, сталкиваясь слова.

Нея знала начало этого странного, волнующего состояния, и она, как бы наказывая себя за все случившееся с ней и пережитое в этот благословенный для нее день, подавила в о з н и к ш е е в ней н а ч а л о.

Стала Нея уговаривать себя уничижительно: напишет она, конечно, восторженная, экзальтированная дура, стихи, напишет еще, и хорошие стихи это будут непременно, но только почему в этом слове о т с т у п л е н и е ощущает, она не лирику возвышенную и светлую, а горечь вынужденного отхода, не бегства, а именно о т х о д а — на манер того, о котором рассказывал с застывшими слезами на глазах старый сосед, с которым они с мамой встречали Новый год, когда биндовские мандарины пригодились кстати, и все рассматривали красивую коробку с чаем из дальней экзотической страны.

Коновалов деловито молчал. Шофер сбавил ход, «Волга» медленно огибала высокую гору, которая грузной массой приблизилась вплотную к дороге, как в цирке к первому ряду гигантский слон. На зеленом верху горы торчало несколько железных полумесяцев. Могильные оградки были выкрашены в синий, уже сливавшийся с сумерками цвет. А внизу, в окнах стандартных домов, похожих один на другой, бледно горели лампочки — где с разноцветными абажурами, где без, голые, как в коридоре студенческого общежития. Это Ритка Вязова так сравнивала, когда с Мэм навещала ее, сильно приболевшую, дома — как она им тогда была благодарна!

У нее сил не хватит сразиться за Коновалова с неведомой для нее Лидией Викторовной, да и нет в ней желания строить свое новое счастье за счет несчастья других, не по-людски это, уговаривала она себя напоследок. Она подумала почти нехлюдовскими словами о том, что покидает что-то прекрасное, дорогое, которое никогда уже не повторить, на душе стало грустно, ненадежно и очень буднично.

Мэм тогда — а это был Риткин день рождения, — опечаленно глядя на седую старушку, прорвавшуюся к фамильному пианино, предложила: «А что, давайте, девчонки, встретимся здесь, за этим столиком, ровно через сто лет. Сколько же, Рита, тебе годков стукнет — ай-ай-ай!!»

Вот именно тогда, при этих словах, впервые в жизни Нея ощутила себя невечной, и ее охватил не то чтобы страх, как поздним вечером на безлюдной дороге, когда за ней гнались два ублюдка, а мгновенное оцепенение, внезапная и совершенно будничная осознанность ненадежности времени, ускользающего от нее без следа. Но сейчас она, как могла, воспротивилась противному и расслабляющему, как больничная скука, чувству и на удивление себе не поддалась ему, уговаривая с нарастающей обеспокоенностью, почти исступленно, несуществующего злого и бестолкового бога и все заменяющие его на земле и в небесах страшные силы помочь ей немного и только раз в этой жизни хотя бы уже тем, чтобы не мешать ей на пути, который она выберет к этому человеку.

Но ни Ритке Вязовой, ни Мэм, ни самой себе не признается она в том, что могла и может обратить это свое лирическое отступление в наступление, — знала и чувствовала Нея за собой такую далекую, а быть может, и близкую возможность…

Нея надумала обернуться и приветливо помахать на прощанье этому славному Коновалову, но что-то удержало ее, и она, не оборачиваясь, зашагала по размокшей от дождя тропинке к знакомому полноводному ручью, который по весне, переполняясь от быстро тающих снегов, мог запросто превращаться в полуречушку. Вслушиваясь, как удаляется автомобиль, она ступила на самодельный мостик с обломанными перильцами. Скользкие доски, переброшенные через ручей, сильно прогнулись и жихнули по темной, взбухшей воде, но Нея успела быстро оторвать от них ноги и проскочить на другой берег, чувствуя, как всю ее буйно охватывает отчаянная, почти хмельная радость. Она упруго зашагала к дому, стараясь не задевать жестких прошлогодних травинок, с которых осыпа́лись на ноги капли, тяжелые и обильные, и чулки становились мокрыми.