Владислав Владимиров - Закон Бернулли

Прежде Нея с нескрываемой злой ироничностью относилась к этому придорожному, вокзальному или парковому торжеству монументальной безвкусицы, утвержденной большинством голосов на каких-то таинственных в своей анонимности худсоветах. Было время, когда в парках, на улицах, даже на фасадах зданий вместе со страшенных размеров вазонами охотно селилось множество бездарных статуй, призванных, по мысли их создателей и распространителей, возбуждать у граждан страсть к общеполезным деяниям, особливо к физической культуре и спорту. Прежде остальных во внеконкурсном почете были изваяния дискоболов, пловцов и теннисистов. Потом это гипсовое племя вроде бы исчезло, и казалось, что исчезло насовсем, как выпали из общепитовского антуража вездесущие васнецовекие «Три богатыря» и шишкинское «Утро в лесу» с его косолапыми, но неуемная творческая мысль, оказывается, не угасла, а воспламенилась со временем сызнова, конкретизировавшись в основном в крупногабаритных изваяниях представителей фауны.

Теперь же Нея относилась к этим чудищам, как она их прежде называла, чуть по-иному, смешливей и ласковей. Она находила свое отношение похожим на чувства героини одной простенькой сказочки к заколдованному страшилищу, которое, как известно, под конец расколдовалось и обратилось в прекрасного царевича. Ожидать столь чудесного превращения от гипсовых знакомцев было трудно, но, мимолетно встречаясь с ними по крайней мере дважды на день, она попривыкла к ним, про себя называя пионера с горном и раскрашенными трусами Пашей, орла — Орликом, а круторогого архара — Кешей, хорошо зная, что если в окнах автобуса промелькнули рога Кеши, значит, до города всего-то шесть остановок, крылья и хищный клюв Орлика — три, а пионер Паша горнил у ворот дома отдыха, который еще с десяток лет назад считался дальним, а сейчас почти слился с городом — всего одна автобусная остановка.

Нея не стала говорить обо всем этом Коновалову — зачем бы ему такие подробности?

Неподалеку от Кеши, за поворотом, метрах в двухстах, сбоку шоссе под тополями примостилась широко застекленная будка ГАИ, в которой обычно дремал за телевизором дежурный. Передачи у него по телевизору всегда одни и те же: дорога слева, дорога справа, дорога сверху.

Однажды, позапрошлым летом, в глухую темень (сломался автобус) она драпала сломя голову от двух непрошеных попутчиков, которые увязались за ней еще засветло в городе, возле универмага, и намерения, судя по всему, у них были отнюдь не из самых приличных. Тополя скрипели под пугающим ветром, по холодному асфальту отчаянно шлепали голые подошвы ее ног, но холода она не чувствовала, наоборот, асфальт, скорее, обжигал, ветер бил в лицо, она бежала, задыхаясь, а кричать было стыдно.

Как назло, автобус выдался малолюдный. Пассажиры почти все один за другим быстро посходили, и к выбеленному Кеше, который был еле различим у обочины, в замызганном салоне стало пусто, а там поломка, и надо же, на самой остановке, последние пассажиры сошли пугливо, парни стали приставать.

Их лица, одежду, рост она со страху не запомнила, только у одного был кривой рот, забитый металлическими зубами, и сальные глаза. Вместо лиц в памяти остались какие-то мятые пятна и еще сивушный запах, но пальцы молодых ублюдков были неестественно толсты и гадки, хватали они боями) и цепко.

Шофер, здоровенный лысый мужик, открыл двери, но сам не вмешался. Он громко орал, что вот заведет мотор и отвезет их: всех в милицию и что милиция тут совсем рядом. «Фиксатый», подхохатывая, резко сунул ему волосатый кулак: «Заткнись, сявка! Твое ли дело!..»

Тогда, себя не помня, она сильно ударила сумкой в переносицу другого мерзавца и выпала в передние двери на асфальт, чуть не сломав на ступеньках ноги. По дороге к спасительной будке она бежала босиком, потеряв туфельки, они потом нашлись, у одной начисто отлетел каблук, бежала и слышала за спиной настигающий сап и густую матерщину, но тут поворот, а за ним — будка засветилась в темноте аквариумом, к счастью, дежурный был на месте, и она к нему прибежала уже одна, типы повернули назад и растворились в густеющей ночи.

«Такую девку отдать на позор! — возмущенно тряс планшетом перед лицом шофера пожилой милиционер. — Котлета унитазная! Дети у тебя есть, трухач несчастный?! Ну, Артемьенко, с тобой еще сочтемся!» — «При чем тут дети? Вы с теми, товарищ капитан, лучше сочтитесь! — плаксиво огрызался водитель, утирая разбитый нос рукавом замасленной рубахи и высмаркивая кровь. — Вам хорошо с пистолетом! А мне? Мог бы кривой зажигалкой их по шеям, так по судам замотают, знаю! А вы отчего не стреляли? Убегли паразиты! Натворят еще делов! Помяните мое слово — натворят!»

Да, речь Коновалова качалась волнами: прилив — отлив, отлив — прилив. О ком это он так деловито и в то же время нежно говорил? Неужели о каком-то президенте, который по молодости пишет красивые стихи? Вряд ли о президенте. О сотруднице или сотрудницах? Нет, о сотрудницах так нежно не говорят. Хотя почему бы ему не сказать? Он любит людей, старается видеть и видит при своей-то строгой работе в каждом хорошее, и это помогает ему жить правильно и честно. Если у нее отнимут Коновалова, убеждала Нея себя, она будет самой обездоленной. Но разве это обязательно — обездоленной? Слово-то какое горькое и пропащее!

И вдруг Нея поняла, что это он о жене говорит — о жене своей Лидии Викторовне. И была эта Лидия Викторовна, неземная умница и вечная любовь его, краше всех ему на свете, и такая несказанная гордость оживала в голосе Коновалова, что Нее до смерти захотелось взглянуть на эту царицу сказочную, у которой все всегда ладится, бездна ума, знаний и нежности. Неужели он так в с е г д а о жене? Неужели можно так в с е г д а? Выходит — да, можно и надо только так, а не иначе. А если так, то Коновалов для нее потерянный человек, еще не обретенный, и на обретение это — никаких надежд.

И вдруг Нея снова испугалась, что ее давняя, страшная тоска нелюбви обернется сухим жаром обжигающего чувства, и властвовать над этим чувством у нее не найдется сил ни душевных, ни физических, и тогда Коновалов, уже одна мысль о котором прочь гнала бесприютное ощущение отчаянной одинокости, ибо да, разгадала Нея в нем хорошего человека, — войдет в нее весь: и дома она будет с мамой и дочкой, а думать сможет только о нем, с печалью вынужденной разлуки и желанием увидеть его хотя бы издали; и на работе она будет заниматься какими-то серьезными или несерьезными делами, куда-то что-то писать, сочинять тексты телеграмм, разбирать почту, а думать станет снова неотрывно только о нем, думать светло и затаенно, вспоминать в нежной грусти его лицо, его руки, его слова, его жесты, что и как он ей говорил, — нежно и мучительно вспоминать, боясь уронить хотя бы крохотную былиночку этих воспоминаний; пойдет фильм новый смотреть с Мэм или Риткой, экран подарит им чужие страсти, а она снова будет думать о нем и не рассеянно и бесцельно, а гордо и снова с неутоленным желанием и чуточку еще о себе; к ночи долгой и одинокой глаза прикроет — он и тут будет ее первой мыслью, первым видением и первым ж е л а н и е м, от которого колющим холодком ознобит ее изнутри: ну пусть же скажет или знаком каким даст понять — в темноте ли, сумерках или на ярком свету она по первому зову взберется, задыхаясь счастливо и прерывисто, на самую крутую высокую гору, он будет хорошо вести ее туда, а она, радостно постанывая, ловя его губы своими, припухшими от бережных нескончаемых ласк, примет все, что он ей отдаст в этот краткий и вечный миг.