Владислав Владимиров - Закон Бернулли

Шеф умолк, ожидая, что скажет Коновалов. «К чему это гнет старикан? — пронежившись, подумал Коновалов ласково о шефе. — Неужели его шарахнула мания величия, и он рассчитывает, что я в будущем накатаю о нем пятикилограммовый том воспоминаний? При моих-то ничтожных способностях! А впрочем… Люблю же я его. А он Корнеева чтит».

Лирическо-интеллектуальные отступления шефа редкий случай были картинным наигрышем, хотя случалось и такое. Но, к большой чести Вадима Федоровича, он никогда не боялся откровенно признаться, скажем, в том, что мало что смыслит в философии Кроче, однако если Антонио Грамши счел необходимым подвергнуть крочеанство глубокой и последовательной критике, то почему бы нам — утверждал Вадим Федорович — не знать больше о том, кого марксисты ценят за развитие культуры, за очищение ее от провинциализма и замкнутости. Не боялся шеф быть заподозренным в нескромности, когда напоминал не без гордости о своем личном знакомстве с Бруно Ясенским и охотно ссылался на его слова, которые подкрепляли позицию шефа и его действия:

«Изменились отношения между людьми и вещами, между людьми и государством. Расширились масштабы каждой личности, старая кожа капиталистических отношений лопнула».

Но Коновалова, несмотря на неожиданный поворот разговора, принесенное им из сейфа д е л о интересовало намного больше, чем внимательность и прочие добродетели Корнеева, и не меньше, чем друг великого Федора Михайловича и сказанное шефом. Но промолчал Коновалов, только кивнул.

«Да-да! — почему-то обрадовался этому кивку шеф. Он как с раскрытой книги считал с лица Коновалова свое мнение. — Представь себе, я вот тоже точно так же думаю: теперь людям некогда. Завертелись, закрутились! Все дела да дела! Дневников не ведут. Дневники — это удел провинциальных барышень прошлого столетия да еще чудаков начала нынешнего. Все и вся заменяют газеты и прочая периодика. И читать-то совершенно нет времени, только заголовки, да текст — в лучшем случае по диагонали, а не по диагонали, ежели впрямую по тебе бьют, только я, по правде, что-то давненько не припомню такого — чтобы в п р я м у ю, а?»

Он тогда сокрушенно покачал головой и, перехватив обеспокоенный взгляд Коновалова, успокаивающе сказал: «Николай Васильевич, Коля, не волнуйся. Понимаю, нам сейчас не о Достоевском думать. Ты — о д е л е. Что ж! — он озадаченно вперился в принесенную Коноваловым папку, посмотрел на нее, оттопырив нижнюю губу. — Возможно, ты и прав: первым делом — дело, а беллетристика потом. Во всяком случае, на сей раз я Корнееву дело не отдам и тебе прямо скажу, что не сойдет с поганых рук этому…» И тут шеф тяжело вспомнил не о шлюпках шестивесельных, а ввернул такое слово, которое не найдешь ни в одном словаре, даже в далевском дореволюционного издания, резко припечатал увесистой ладонью принесенные Коноваловым бумаги, давая понять, что весомое слово имеет отношение к взяточнику и махинатору, но никак не к товарищу Корнееву, чей авторитет по-прежнему не желает признавать товарищ Коновалов.

«А если не будет интересного, тогда как?» — хотел спросить Коновалов шефа, но воздержался, потому что вопрос был совершенно излишним, поскольку самой хорошей чертой шефа он считал его оправданную большим опытом манеру давать полную свободу действий тем, с кем работал, лишь бы только они об этих действиях и результатах обязательно докладывали; стало быть, если не будет ничего интересного, то тоже надо будет доложить.

Коновалов всегда удивлялся кинофильмам с острым сюжетом, какие обычно повествовали о чекистах, юристах, следователях, милицейских оперативниках, где, как правило, все действие разворачивалось только лишь вокруг какого-нибудь одного факта, события или поручения. Фильмов о работниках Народного контроля ему еще не доводилось видывать, и он не знал, как там в этих фильмах будет, а лично у него никогда не получалось вот уже шестой год подряд, чтобы он работал только лишь с каким-нибудь о д н и м фактом, их вечно скапливалась тьма-тьмущая. Казалось, они лезли один на другой, подобно крупным льдинам на большой реке в начале весны, ломались с треском надвое и натрое, давили и жали со всех сторон, и ни один из них нельзя было обойти стороной, перепоручить кому-нибудь или попытаться решить вопрос, что называется, с кондачка.

Но хаос виделся лишь глазу непосвященному. Для Коновалова же хаоса давно не существовало, хотя подчас обращения были самого невероятного содержания. Бывшая солистка балета, которую, по ее словам, знала сама Кшесинская, деликатно жаловалась на директора и официанток местного ресторана «Восток», запрещающих ей играть в обеденной зале на пианино, принадлежавшем некогда ее родному дяде — графу, признавшему Советскую власть без всяких осложнений. Солистка аккуратно звонила Коновалову с интервалом в месяц, справлялась о его здоровье и в отличие от многих неудовлетворенных собеседников никогда не угрожала обратиться повыше с жалобой уже на самого Коновалова, потому что он практически ничего не предпринимал, чтобы облегчить ей доступ к фамильному пианино, а только лишь был в разговорах с ней вежлив и внимателен, чего, впрочем, ей вполне хватало для окончательного вывода, с каковым она всякий раз заканчивала разговор: «Вы, товарищ Коновалов, настоящий чуткий работник. Спасибо вам. До свидания!»

Некий Герман Постников время от времени самокритично сообщал, что перпетуум-мобиле ему сотворить не под силу, но тут же уведомлял об открытой им новой системе календаря и вообще исчисления времени, просил содействия в скорейшем признании изобретения и проверки оного в действии на примере одного крупного промышленного центра и двух сельских районов.

Затем Герман Постников просил воздействовать на своего коллегу, тоже человека творческого и тоже автовладельца, чтобы тот не ставил свою машину у входа в их учреждение так, что Постников из-за этого не может вывести свою: она оказывается как вроде бы запертой, — эти козни соперник строит изо дня в день, рассчитывая на слабость выдержки и нервов конкурента, а ведь зря это все, ибо они с ним должны быть союзниками и братьями по самой идее календаря.

Каждый день Коновалов становился обладателем нескольких сценариев, по которым параллельно одно другому, а иногда и пересекаясь в действии и решениях, разыгрывались большей частью серьезные драмы, реже комедии, водевили и скетчи — со множеством действующих и бездействующих лиц, заинтересованных сторон, мнений и сомнений, амбиций, желаний обмануть государство, стремлений принести ему пользу, справедливых требований оградить от разного рода незаконностей, со множеством реальных пожеланий, самых невероятных прожектов, включая изобретения вечного двигателя, прочих заявлений, жалоб, с и г н а л о в, просьб, от которых нельзя было отмахнуться, и круговерть подчас образовывалась невероятная, но давний навык прежней работы выручал, хотя за н о в ы е шесть лет Коновалов перевидел столько, сколько раньше в редакциях ему и не снилось.