Владислав Владимиров - Закон Бернулли

Однако в отношениях с дворцовой комнатой не таким уже и узурпатором был Лаврентий Игнатьевич. Он по-своему баловал подчиненных. Баловал, но, по всей вероятности, и в мыслях даже не имел сколь-нибудь конкретного намерения переступить недозволенное.

Лишь под Новый год Гришка Бурин, не скрывая удовольствия, неожиданно вручил им по аккуратному увесистому свертку, перетянутому цветной ленточкой. «Из фонда администрации. Прошу, товарищи женщины, не беспокоиться, тут все оченно законно!» — молвил шофер и заговорщицки подмигнул. В толстом лице Гришки было что-то бульдожье. За это да еще за хитроватость на прежней работе его прозвали «маленьким Черчиллем», о чем Гришка краем уха слыхивал, но догадываться, что речь идет именно о нем, не пожелал.

В свертках оказались некрупные, но очаровательно-золотистые мандарины, индийский чай в красивых цилиндрических коробках и по тяжелой бутылке марочного шампанского.

Они тогда попереглядывались, посудачили и решили: действительно, наверное, все «оченно законно». Лаврентий Игнатьевич полуофициально поздравил их с н а с т у п а ю щ и м. Ритка Вязова, опасливо скользнув взглядом по общей двери, на радостях вспомнила было о прежних традициях, но ее новаторское начинание верха́ не поддержали, и разукрашенную серебристой фольгой бутылку пришлось немного сконфуженно прятать снова в сверток. Пергаментная бумага громко шелестела. Зато отпустил их Лаврентий Игнатьевич по домам почти на четыре часа раньше обычного (у соседей по этажу, судя по внешним признакам, даже и не готовились к инициативным застольям), а сам почему-то остался в кабинете, и внизу, под густо завещанными снегом старыми дубами его дожидалась въехавшая задом на тротуар зеленая «Волга» вместе с угодливым и балованным Гришкой.

Ритка Вязова отправилась встречать Новый год в третий микрорайон к подругам из театрального училища. Говорила она, что ее будто бы приглашали в старую компанию, но старая компания основательно приелась, все наперед известно, кто чего скажет, что отмочит, и потом еще нет людей страннее на вечеринках, чем журналисты, — в начале получается вроде бы весело, интересно, даже содержательно, к середине впечатление такое, будто не закончилась, а, наоборот, предельно обострилась очередная редакционная летучка с ее спорами, доказательствами, обвинениями до хрипоты, басовитым рыком ответсекретаря и мягкими увещеваниями второго замредактора, а после опостылевших танцев, как говорится, идейный разброд и шатания, крепкий кофе, затянувшиеся шахматные поединки по затемненным углам на продавленных диванах, воспламеняющие кислый порох дежурного остроумия и смертельные амбиции, космически удаленные от ласкеровских и новомодных комбинаций древней игры, но требующие слоновьей выдержки и незамедлительных сатисфакций, а под конец апатия, помятые лица, густой табачный дымище, сизыми космами подперевший потолок, и желание поскорее отвязаться от занудистой компании и остаться одной. Дыма табачного она не боялась, привыкла — отец дома курил помногу, — но приятного в табаке ничего не находила — во студенчестве сама пробовала выкурить пару изящных на вид удлиненных дамских сигареток с обольстительным золотым ободком «Фемина» и на том окончательно зареклась никогда в жизни не брать в рот этой сомнительной радости.

Мэм и Нея встречали Новый год каждая дома. Мэм совсем одинока, она смотрела до двенадцати телевизор, даже не распечатав «административную» бутылку, а вот у Зарьяновых и половины жителей поселка, откуда Нея каждый день загородным автобусом ездила на работу, телевизоров вообще не водилось, потому что ровно половину поселка закрывала большая крутая гора, и кто жил не за нею, тот был в привилегированном положении. Строить ретранслятор для остальных — просто нерентабельно, жители вполне обходились радио или, если что случалось неординарное в мире, огибали треклятую гору, валом валили в клуб, школу, к тете Маре в Дом приезжих или напрашивались к знакомым. Нея не считала себя ущербным человеком, если теперь смотрела телевизор от случая к случаю, а не как пять лет назад — во замужестве.

Но ничего, пригласили ее с мамой соседи Еремины, дочку забрали с собой. Ирка порадовалась елке, разукрашенной конфетками и разноцветными лампочками, поиграла с пушистым котенком и, притомившись, уснула. Ее перенесли на постель, а старый Еремин, раскрасневшись, вскакивал из-за стола с деревянной табуретки, в линялой латаной ковбойке и обвисших солдатских галифе, заправленных в грубой вязки шерстяные носки, махал руками, особенно левой, как ветряная мельница, притоптывал стертыми калошами и рассказывал, как встречал четыре Новых года на войне, жалел старого Сулайнова, тоже их общего соседа, которому повезло на фронте, но не повезло потом — уж на что профессор Иванов кудесник, а не мог помочь, мается до сих пор по больницам да госпиталям, сокрушался Еремин, одна радость в младшей дочке — известной артисточкой стала Сайрагуль.

Его познания о войне были удивительно щедрой на подробности смесью собственных наблюдений и книжности, которой — Нея давно подметила эту особенность — бывалые фронтовики не сторонятся, но, разговорившись по душам, никогда не выдают за нечто собственное. «Немец в Сталинграде при штурме только дома сержанта Павлова потерял больше, чем при взятии Парижа!» — напористо доказывал Еремин, будто ему кто-то сильно возражал?

«Солдат?» — спросила Нея.

«И солдат, и офицеров», — уточнил Еремин.

Она хотела назвать важные факты, о которых вычитала где-то, даже выписала себе в большую тетрадку, и, когда надо было, говорила их на память еще в школе, но ей показалось неуместным встревать в боевые воспоминания соседа. Вот был бы здесь кто из ереминских ровесников и фронтовиков, ну хотя бы ее отец, тогда иное дело, тогда она имела бы полное право сказать, что за пять тысяч с лишним лет человеческой истории не выпало и четырех сотен мирных лет, а убито было четыре миллиарда человек и что теперь (не ровен час) можно за считанные сутки превратить в крематорий весь земной шар.

Легкая наледь разузорила оконца белесыми звездочками и пальмовыми листьями. Старомодный абажур в разлохмаченных кисточках оставлял круг света на крахмальной скатерти, уставленной домашними яствами. Среди тарелок и тарелочек с нарезанными тонкими ломтиками нежно-розового сала, самодельной колбасой, аппетитных солений мерцала заветная бутылочка, на которую с интересом посматривал Федор Егорович. «Ну а вы, соседушки, как заграничные, — в гости со своим винцом!» — восхищенно заметил он им еще на пороге.

Хотя рассказывал Еремин про фронт не впервые, ереминская старуха Марфа Андреевна, подкинув в жаркую печку сухого кизяку и воротившись от умывальника за стол, поправляла мужа сурово, вытирая полотенцем мокрые морщинистые руки. «Ты, дед, лучше сыми калоши, — наставляла она с укоризною, — не шаркай по полу, Ирку разбудишь! Ты в прошлый раз говорил, что наш солдатик нес борщ в термосах заплечных в окопы и не донес, снайпер снял разрывной пулей!»