Владислав Владимиров - Закон Бернулли

«Выручай, Муса, жми, родненький!» — молча пожелав так, он снова подумал о билетах на концерт — странно о них думать, потому что Косте было плохо.

«Волга» выкатила на прямой проспект, и теперь, казалось, застыла на месте, а все остальное по бокам стремглав понеслось мимо них пестро-огненной сливавшейся лентой. У Али прахом пойдут завтра все уроки в школе, но ребятишки наверняка будут рады: построже, чем Юрке, преподавала она им английский. А Костя уже, наверное, на операционном столе, и плавится над ним электрический свет из большой чаши бестеневой лампы.

И действительно, операция уже шла.

У парадного подъезда клиники с плоских щербатых ступенек, сплошь усеянных ворохами нападавших кленовых листьев, к подомчавшемуся такси двинулся поджидавший их Николов. Он двинулся с незатушенной сигаретой, степенно, явно обдумывая, ч т о́ он сейчас должен говорить. Непривычно было видеть его без белого халата, но еще не хватало выскакивать в халате на улицу, когда идет операция.

Докуренную сигарету Николов щелчком точно послал в урну, тряхнул пальцами, будто освобождаясь от невидимого табачного пепла, и поправил аккуратный узел широкого модного галстука.

Низенький и плотный, он, хотя и входил в отнюдь не юный возраст и будучи обремененным немалым семейством и красивой женой, все-таки, окончательно бросив пить, стал немного щеголь. В одежде он старался не выбиваться из моды и, как оперный певец, не расставался с лакированными ботинками на чуть утолщенных каблуках. И когда зашел к нему в кабинет после корреспондента, он «взял» Райхан этими же штиблетами. И галстуком. И улыбкой. Пора бы девчонке замуж.

Дальний фонарь, скрываемый листвой, светил Николову в спину, его толстое поварское лицо тоже матово светилось из темноты и выглядело спокойным, более того, оно улыбалось; казалось, что сейчас он заговорит о футболе.

«К т о?» — спросил он у Николова одними губами, но тот понял.

«Низаров», — отвечал, как будто само собой предполагалось — только Низаров, да некому же, кроме Низарова, у Низарова легкая рука и давно не подрагивает, хотя норова и амбиции — дай боже!

Зря не сказал он позавчера журналисту о Низарове. Но подписал бы Низаров материал?..

Николов тоже взял его под руку — это что же, фатальность? — и ускоренным маршем провел по щербатым ступенькам к громадным входным дверям с очень сильной пружиной. Но частые посетители ослабили ее действие. Дальше они проскочили вестибюлем к лифту. Аля замешкалась с туфелькой. Вахтер держал наготове лифт, чтобы никто не перехватил — еще много людей толклось по этажам большого корпуса.

«Поторопитесь!» — позвал он Алю.

Света в лифте не было. Вахтер чертыхнулся, лязгнул, оставаясь на площадке, дверью — лифт дернулся, поплыл, кабина неожиданно осветилась, и в ней обнаружилось, что принятое за улыбку оказалось страдальческой гримасой, словно у Николова ныли сразу все зубы, и он безуспешно старался стереть ее в темноте, массируя лицо мясистой ладонью — было у него такое характерное движение: с усилием давил растопыренными пальцами на виски, проводил от бровей ладонь вниз, будто втирал ее в лицо до подбородка, и встряхивал потом головой.

Пока старая кабина лифта со щелканьем и поскрипыванием тянула их вверх, Николов пытался объяснить ему, как это все п р о и з о ш л о с Костей, но объяснял невероятно сбивчиво и путано, торопливый рассказ его то и дело обрывался. Николов пытался строить фантастические догадки и предположения, и снова Аля испуганно вздрагивала, и вообще рассказ Николова подозрительно смахивал на детектив средней руки. Но в повествовательных способностях своего любимого ассистента разбираться было некогда, не оставалось секунд и на другие рефлексии, он все решительно отбросил на п о т о м, и анализ всех привходящих причин и обстоятельств тоже, приказав себе собраться потверже и не реагировать ни на что отвлекающее от самого сейчас главного — от операции, которая уже началась.

А сейчас для себя он просто знал одно: его смелый, решительный и честный Костя был всегда впереди, как бывают на передовой, а оттуда к тыловикам не все благополучно возвращаются.

И странное дело: не его успокаивал Николов, а он его: «И верно, — убеждал он Николова, — что решились. Экстренный случай не выбирает правил. Низаров рекламен, но — мастер, бог! Последний шанс. Иначе — это же аксиома! — летальный исход. К чему прописные истины? Да-да, они совершенно ни к чему!»

Теперь, как на лыжах с крутого спуска, скорость бешено нарастает, не упасть, только бы не упасть. Сравнил и отфиксировал чисто автоматически: летальный — от глагола л е т а т ь? Или еще проще — от Л е т ы?

Они оставили Алю зареванной в ординаторской на затертом диване, старые журналы посыпались на пол; экономя секунды, не стали поднимать. Быстро, но не суетливо оставил свой макинтош, снятый еще в лифте, на простой деревянной вешалке и собрался идти за Николовым т у д а, идти вслед или даже впереди.

Сосредоточиваясь, теребя пальцами подбородок, краешком глаза успел заметить в углу ординаторской пожилую медицинскую сестру, признанную мастерицу «спасательных» инъекций. Сначала неприятно встряхнуло от пожарной заботы: стало быть, его опекают, подстраховывают — в случае чего стерильный шприц, подготовленный как надо, тут же пойдет в ход, но потом он отдал должное жестокой предусмотрительности своего любимца и одобрил эту предусмотрительность, хотя решил: сознания он терять не собирается и времени — тоже.

Но тут в ординаторской возник этот интеллектуальный чинуша, его же зам по науке Бинда, он же Масон, он же и Каменщик. Бинда вечно гордился своим всесильным братом, работавшим в солидной газете всего лишь обычным сотрудником, но проворачивающим в е л и к и е дела.

По всем статьям Каменщик должен быть еще в отпуске, он взял отпуск за два года, и непонятно, что за дьявол принес его сюда, ужасного законника и моралиста, именно в этот вечер. О том, что моралист и «брамин духа», как окрестил его Низаров, тайком от жены время от времени наведывает в дальнем микрорайоне хроменькую, но молодую незамужнюю сотрудницу из художественной галереи, знают многие, но, вдоволь наговорившись, молчат все, как положено. Должно быть, интересные ведутся там, в микрорайоне на мягкой софе, беседы под сухое вино и томную музыку — интеллектуальные: про Гойю и Гогена, хореографию и Кафку с Достоевским, про Сезанна и про Петрова-Водкина, про Бричкина, Маслова, Коромыслова! Жаль девчонку из галереи…

Изобразив на своем породистом лице, отмеченном постоянной печатью глубокой мысли, максимум сострадания, Лаврентий Бинда не хуже Христа раскинул в стороны куцые руки с розовыми растопыренными пальцами и застыл распято в этой позе. Он решительно загораживал боковой выход в предоперационную, спасая тем самым медицинскую общественность и соответствующие органы от необходимости тщательно расследовать необдуманный поступок старшего коллеги и даже в некотором образе учителя, поступок, граничащий с посягательством отнюдь не только на кодекс чести служителей Гиппократа.