Владислав Владимиров - Закон Бернулли

Попавшему впервые на е г о этаж внушал легкую оторопь вид сосредоточенных в размышляющем молчании людей, затянутых в строгие пиджаки с галстуками, ожидающих приема в тревожном волнении, — такие обычно ходят маятниково несколько шагов по красной ковровой дорожке туда, потом обратно и снова туда, или, опустившись отрешенно на диван, глубоко затягиваются табачным дымом, не замечая ни его запаха, ни его вкуса, ни пепельницы на столике; другие занимают этот столик и становятся похожи на студента, который не успел подготовиться к самому серьезному экзамену и надеется наверстать все за те несколько минут, отведенные ему, надышаться перед вызовом за строгую дверь: лихорадочно перелистывают в который раз знакомые-презнакомые записи, ожесточенно трут лоб и скребут затылок, заглядывают на потолок в поисках искомого, но с потолка сеют ровный свет из матовых плафонов люминесцентные лампы; третьи негромко, но возбужденно переговариваются, что-то страстно доказывают один другому, называют какие-то варианты, советуют исследовать и анализировать, сопоставлять и отправлять, звонить и телеграфировать, действовать решительней и быть осмотрительней — обрывков каких только советов не наслушаешься, даже если и не хочешь слышать, шагая по длинному коридору, пока не остановишься перед высокой дверью с табличкой, украшенной довольно не мелкими буквами, из коих, уверенно складываясь, его несолидная фамилия становилась значительнее и весомее.

Он, конечно, хорошо понимал, что добрая дружба с обладателем этой простецкой и весьма распространенной фамилии не как с бывшим спортсменом, экс-пилотом, экс-журналистом и вообще, кажется, неплохим малым, а как с человеком, непосредственно причастным именно к этой табличке, — импонировала бы многим, и в якобы случайном визите Пургамаева-Бинды заключался, возможно, именно этот смысл с какими-то прозрачными видами на будущее, — есть люди, которые не живут, а только занимаются тем, как лучше бы подстраховать завтрашний и послезавтрашний день, как выгоднее улыбнуться тому, от кого сегодня, а завтра тем паче, будет что-то зависеть, но чтобы это что-то было непременным, не эфемерным, а реальным.

Соискателей такой дружбы Коновалов еще прежде научился видеть на расстоянии. Разные то были люди по своему обличью, характеру, положению, но объединяла их всех едва заметная льстивость, нередко умело маскируемая под уважение, но Коновалов считал себя максималистом по отношению к самому себе и наверняка был таковым, поэтому провести его на приспособленческой мякине практически было невозможно. Эта неуязвимость была ему лучше всякой брони, когда время от времени заводился хоровод жалоб, заявлений, сигналов и всего такого прочего вокруг того или иного крупного дела, в котором невзначай, а потом все крупней и крупней выяснялось, что здесь сталкивались интересы не только того, кого это дело касалось непосредственно и конкретно, но и тех, кого оно вроде бы совсем не должно было никак касаться, а вот, поди, тянулись к т е м отнюдь не слабые ниточки-паутиночки, могущие возникнуть по недоразумению или какой-нибудь необъяснимой случайности, а прямо-таки морские канатищи, намертво вяжущие хитрыми узлами виновников и их неожиданных доброжелателей.

Небезлюбопытны были и другие уловки завоевать его расположение — уловки похитрее и тоньше. Их дипломатическая изощренность Коновалову даже немного нравилась своей кажущейся безобидностью. Мнимость ее он распознавал быстро, но как охотник не гасил азарта, желая всякий раз добраться до истинного смысла, сокрытого под невинной личиной — скажем, чьего-нибудь интеллигентского намерения заинтересовать какой-нибудь редкостной книгой из сферы его былых и нынешних увлечений, а после раздобыть для него эту самую книгу, но не подарить, а просто дать п о ч и т а т ь.

Дарить — безнадежное дело. Все хорошо знали: подарков ни от кого, кроме стародавних друзей из авиационного и журналистского кланов, он не принимал, а перед друзьями в этом смысле тоже никогда не оставался в долгу: если ему дарили, он не то чтобы немедленно, но скоро отзывался и находил самый невероятный повод, однако же всегда убедительный, чтобы отвалить иной раз такой ответный подарок, какой другу и не снился. Верно, никогда он не имел дел с драгоценностями и прочей пошлой мишурой, которая, как он правильно полагал, может нравиться лишь людям ограниченным.

В желании дать п о ч и т а т ь хорошо просматривалась корысть двоякая: во-первых, поглубже расположить к себе на правах какого-никакого, но все же единомышленника, а во-вторых, что прагматически было главнее, — заручиться возможностью для новой с ним, Коноваловым, встречи. Встречи, будто бы ни к чему не обязывающей, но (и здесь Коновалов почти не ошибался в предвидениях) с такой же мелкой необязательностью, эфемерной и вовсе необременительной просьбой о том о сем — просьбой, которую он и без дать п о ч и т а т ь постарался бы выполнить, потому что первым делом жизни он почитал за долг — помогать хорошим людям, а из рук плохих он никогда и никаких книг не брал.

Вот почему, когда на порог его квартиры в субботний день явился засмущавшийся сосед-химик с позарез нужным ему, Коновалову, томом, по корешку, украшенному черно-золотым тиснением буковок «Энциклопедическій словарь. Брокгаузъ и Ефронъ. 1907», он поблагодарил соседа сердечнейшим образом сколь за словарь, столь и за телепатическое наитие (Коновалову словарь тогда был действительно нужен, причем именно этот том, а не какой-либо другой!). Но, поблагодарив, он без особых обиняков попросил напрямик объяснить сразу, в чем д е л о, после чего совсем закрасневшийся сосед уверил, что ни в чем. Однако через год химик все-таки дал знать о себе очень осторожно, робко спросил сначала о «Брокгаузе», а затем уже о том, на что, между прочим, имел полнейшее право. Оставалось только поражаться скромности и долготерпению химика, которому «Брокгауза и Ефрона» он возвернул конечно же немедля, но с чувством некоей досадливости за свою забывчивость с примешавшимися к ней невысказанными укорами владельцу «Брокгауза» и брезгливостью к самому себе за то, что не смог помочь человеку раньше, еще год назад.

Коновалов еще раз одобрительно улыбнулся Нее, жестом пригласил присаживаться в любое из кресел, подвинутых вплотную к столику, примыкающему к его столу, спросил сам себя втайне и беспринципно, на всякий случай — в к а к и х отношениях она может быть с этим пузатым и своенравным Биндой, кроме, разумеется, чисто служебных. Более того, хотя Коновалов не считал себя великим физиогномистом и психологом, он интуитивно определил по ее внимательному, изучающему взгляду, что Нея способна быстренько распрощаться со смущением и робостью и, что называется, задать перцу.