Владислав Владимиров - Закон Бернулли

— Ваше высочество, — сказала Ирла, — таковы молодые люди на всем земном шаре. Будь они влюблены в богиню красоты — бывают мгновения, когда они способны изменить ей с любой трактирной служанкой.

— Все кончено! — воскликнула царевна. — Больше я никогда не увижу его. Прочь отсюда, пусть запрягают моих единорогов».

Поскольку он не метил в монархические особы, то обливаться слезами не стал, но жена ему сделалась отчужденным человеком, с которым он уже не старался быть откровенным. Он тихо начинал ненавидеть и ее, и ее молодящихся подруг, особенно когда приходил домой с работы за день вымочаленным от усталости и заставал их не часто, но все же заставал втроем, вчетвером, а иногда и всех вместе за кухонной вечерей. Он путал их лица и по именам — Тоню с Таней, Раю с Варей, Майю с Айей, знал, что одна прилежно терзала себя социологией, другая трудилась на радио, третья работала в издательстве и знала почти всех литераторов по имени-отчеству — и классиков, и современников, четвертая летала стюардессой на дальних линиях и нередко привозила хорошие вещички. С каждой из них в отдельности не было скучно разговаривать, особенно с Розой, но вместе это было невыносимо.

Пожалуй, запомнил он лучше остальных и тезку жены Лиду, очень похожую на его давнюю знакомую по редакции Ритку Вязову. Эта Лида однажды изрекла путное и потому запомнилась. Социолог Таня (или Тоня?) разглагольствовала о сочетании удовольствия и пользы. Лида ее прервала и сказала: «Конечно, проблема архиважная. Ну а поскольку между удовольствием и пользой середины не ищут, и если они нам одинаково, как ты уверяешь, доступны, то мы обычно выбираем первое…» Розу он тоже ни с кем не путал. Роза наезжала редко, она работала в далеком приграничном районе врачом и, кажется, была по-настоящему увлечена и делом и своим мужем-пограничником, рыжим здоровяком, которого Коновалов видел всего раз, но который ему с ходу понравился, Тоня с Таней и Рая с Варей почему-то были безмужними, и если все наезжали вместе, начинались в гостиной за столом сначала ни к чему не обязывающие разговорчики о моде, потом шли школьные и студенческие воспоминания, затем их постепенно вытесняли исповеди со слезами и всхлипами. Собрания эти превращались в противные для Коновалова сборища, где они несли перед тем, как разойтись и разъехаться, занудливую чепуху, лезли целоваться, громко хохотали и снова печалились. Чепухе противились он и Роза, очень редко Лидия Викторовна, находившая в слушанье этих исповедей и раскаяний некое тайное удовольствие, но эта их оборона тонула в хоре взаимных упреков, обвинений и прочей ерундистики, настоянной на двух-трех стопках водки или бутылке-другой сухого вина, а чаще всего того и другого вместе.

«Прочь отсюда, пусть запрягают моих единорогов», — тихо, но довольно внятно пробормотал он при них в последний раз, ни к кому не обращаясь персонально. Никто не остолбенел от этого предложения, напротив, все, бросив спорить, засмеялись, а социология даже взвизгнула как от порочного удовольствия: «О! В лучших домах Филадельфии читают Вольтера! Какой приятнейший сюрприз!»

Лидия Викторовна смятенно посмотрела на нее, но справилась с собой и соизволила изречь с усмешливой назидательностью, тоже вроде бы ни к кому не обращаясь: «Подобного рода шалости прощаются друг другу среди родных, иначе жизнь протекала бы в постоянных раздорах».

Мало кто чего понял, но Коновалов знал: это уже не с той, е г о, а с с о с е д н е й страницы, относилось ли это к царевне Вавилонской и ее единорогам или же к его намеку о письме, который Лидия Викторовна принять не пожелала.

В кабинет незнакомка вошла, не постучав, но порог переступила без решительности, будто недоумевая: т у ли дверь отворила! Мелкие дождинки еще не просохли на ее длинных ресницах, даже не просто длинных, а удлиненных, — отметил Коновалов, — зная о навыках Лидии Викторовны с помощью мудреных утренних штучек-манипуляций наводить на ресницы длину, изумляющую простодушных мужчин. Большие карие глаза смотрели влажно и почти испуганно. Сильнее стал сырой запах дождя. Но желтая кофточка ее с короткими рукавами и свободная, не в обтяжку, зеленая юбка были сухи. Не сильно замочены и новые туфельки. Значит, незнакомку Бинда выручил машиной. А вот большая сумка почему-то мокра. Наверняка хлестануло струей с крыши, когда выходила из машины. Одевается скромно, без крикливых претензий, но очень продуманно, отметил Коновалов. Вероятно, именно такой продуманной тщательности у замужних женщин нет, как бы они ни следили за собой, — развивал далее Коновалов свои шерлок-холмсовские наблюдения.

С т е м Зарьяновым никакого сходства.

Хотя…

Коновалов прогнал эту мысль прочь и, скосив на Зарьянову взгляд, очень тайно подумал о другом, на миг представив себя вместе с ней. Не получилось такого представления. «Ну и ладно, не судьба, — с досадой, тоже очень тайною, вздохнул он и поспешил уговорить себя окончательно — красивая, но ограниченная девочка, пичуга-верхоглядка».

Он вздохнул незаметно, но счастливо и облегченно и улыбнулся ей, однако не как близкому человеку, но и не слишком озабоченно, чтобы, не дай бог, она не подумала о нем как о бюрократе и чинуше. И ее лицо омылось открытой улыбкой, отчего у нее на щеках появились нежные ямочки, которыми она наверняка ежедневно любовалась дома перед зеркалом, зная, что они очень идут ей.

Вообще Коновалов научил себя не спешить с окончательными выводами о людях, как бы эти люди поначалу ни были ему приятны или, напротив, антипатичны. Невеликого мнения был он, например, о любимчике Корнеева — суетливом и даже подхалимистом инспекторе Гарпенко, прозванном в «нарконтролевском» миру за пристрастие к громким реляциям «Ку-ка-ре-ку». Все знали, что Гарпенко фронтовик, но ведь не один же он воевал. Однако немало удивил всех Гарпенко — и Коновалова тоже, — когда принес на работу перевязанную тощей бечевкой стопку маленьких книжек и стал их раздаривать по кабинетам. Оказалось, что Гарпенко раздаривал написанную им книжку, и написанную небесталанно. И все же первым, кто ее получил из его рук, были не коллеги по отделу, и даже не шеф, а Корнеев. И Улиев тоже.

Она ступала по ковру легко, карие глаза ее сияли радостью, но движения выдавали знобящую робость и смущение, и, кроме того, по всей вероятности, она была еще подавлена, так сказать, официальным величием виденного перед входом в его кабинет, пока шла по коридору, поднималась на третий этаж, — к чему он сам давно попривык и к чему обращались взоры если не всех, то очень многих посетителей, особенно приезжих издалека.

Но были, конечно, среди приезжих и люди особливо независимые, из тех, кого уже никакими чудесами, да и вообще уже ничем в этой жизни, не удивишь и не проймешь, разве что подцепишь слегка каким-нибудь каверзным вопросом, неожиданно сымпровизированным, как это случилось недавно: зашел в отдельную поликлинику на профосмотр, а там в одном из кабинетов сидит почтенного ранга товарищ, недавно издавший довольно заковыристую книжку, л е в а я нога у товарища обнажена по колено, не очень эстетического вида нога, волосатая, как положено, возлегает на чистенькой простыночке, и невидимые ультразвуковые лучи ласково обрабатывают ее большой палец. Товарищ даже не взглянул на него, вошедшего, тогда он и вопросил: «А не э т о й ли ногой пишутся некоторые книжки?» Серьезный товарищ и ухом не повел, но через полминуты рассмеялся-таки, без поблажек, посчитав шутку не обидной, но полноценной.