Владислав Владимиров - Закон Бернулли

Но Лида уже тогда по всем статьям была хитрее его. Она без кокетства, с одобрительной восхищенностью дала понять, что всем желанием и смыслом ее не особо удачливой, однако и не столь несчастной и безнадежной жизни было и есть ожидание человека, очень похожего на Коновалова, — романтичного и незаносчивого, смелого и открытого до полного откровения, умного, настойчивого. Она сказала, что теперь, встретив его и обращая своей судьбе за это мильон благодарений, она хорошо понимает, почему до большой войны, как рассказывала ей мама, девушки увлекались пилотами, комсомол и страна шефствовали над авиацией, а Чкалов был заслуженно любимцем Сталина и всего народа. И вообще по Лиде выходило, что тысячу раз был нрав гениальный конструктор Туполев, справедливо повторявший, что авиация — это таран, пробивающий брешь в рутине и увлекающий за собою многие отрасли техники, но к его правоте, слушая Лиду, надо было приплюсовывать еще и правоту о том, что многих из самых лучших людей мир получает именно от авиации.

«Куприн! Вы вспомните Куприна!» — призывала она Коновалова страстно, будто бы тот совершил святотатство, забыв о купринских гимнах первым русским авиаторам, в числе которых был и сам писатель, воспевавший молодость русских летчиков, не знающую, как он говорил, ни оглядки на прошлое, ни страха за будущее, ни разочарований, ни спасительного благоразумия…

Коновалов пугался ее романтических вскриков и собственного незнания истории отечественной авиации, оказывается накрепко повязавшей себя с историей отечественной литературы, а Лида, уже не замечая его испуга, взволнованно декламировала, остановившись посередине тротуара и не обращая никакого внимания на редких прохожих:

«Вечная напряженность внимания, недоступные большинству людей ощущения страшной высоты, глубины и упоительной легкости дыхания, собственная невесомость и чудовищная быстрота — все это как бы выжигает, вытравляет из души настоящего летчика обычные низменные чувства — зависть, скупость, трусость, мелочность, сварливость, хвастовство, ложь — и в ней остается чистое золото…»

Она декламировала теперь вполголоса, но так убежденно, что Коновалов тут же невольно проецировал на себя сказанное и со всей жестокой строгостью экзаменовал себя молча и мгновенно: завистлив ли он, скуп, трусоват? мелочен, сварлив, хвастлив и лжив? Итог в общем подбивался утешительным, но чистого золота в своей душе Коновалов так и не ощущал. А Лида наседала еще напористее, и вслед за Куприным выходило, что другие большие писатели, например, Экзюпери и наш Виноградов, тут вовсе тоже не исключение, ибо дело не в рекламной известности, а в самой сути того естественного отбора, который неизбежно происходит потому, что авиация не любит людей блеклых, эгоистичных и черствых, а качества, ею даруемые, остаются потом на всю жизнь, даже если человек покидает авиацию, то она его — никогда, оставаясь с ним навечно не только в душе, но и в том к ней искреннем почитании, которое этот человек передает всем, и прежде всего своим детям.

«Значит, ваш папа тоже летчик?» — простодушно спросил Коновалов, почувствовав, какой нешуточный пожар любви к авиации всех видов пылает в сердце этой милой девушки.

«Нет, не летчик. Мой папа — топограф», — ответила она охотно и тут же сказала, что летчикам и всей авиации без топографии никак нельзя, а это значит, что папина профессия и занятие Коновалова вполне родственны, ибо не могут друг без друга. В ее словах явственно звучал и другой смысл, от которого Коновалова обдавало сухим жаром, и в этом мартеновского накала жару одиноко трепыхнулась, но тут же, подобно тонким крылам мотылька, мгновенно и бездымно сгорела бдительная мыслица о том — как же так, если папа у нее топограф, то в географии она ничего не смыслит и слушает элементарнейшие вещи восхищенно, чего никак не должно быть, если папа топограф.

Коновалов никак не ожидал увидеть в ее ласковых, сияющих глазах столько собственных добродетелей, но ему все-таки захотелось поверить каждому из отражений в отдельности и всем отражениям вместе, и он поверил, а чем все это закончилось — известно; вернее, еще не закончилось, а тягостно затянулось надолго, а насколько надолго — этого уже никто не мог ни знать, ни ведать, даже сама Лидия Викторовна и вся ее социология.

Коновалов не был из тех, кто завидовал бы успехам ближних, но постепенно он убедил себя в том, что Лидии Викторовне он далеко не пара: ну бывший спортсмен, бывший летчик, бывший журналист средней руки, честный, добросовестный, принципиальный, работящий, однако же не хватающий с неба звезд, проживший уже половину жизни, но так и не сделавший ничего такого, что его самого бы удовлетворило и возвысило в собственных глазах, и внутренне он терзался от всего этого, вспоминая правильный чкаловский принцип: лучше быть хорошим шофером, чем плохим летчиком.

Летчиком он был неплохим, хотя по медицинским тестам для нынешнего ведомства Гредова не подходил по трем или четырем (из множества) статьям, а потом нашлась статья посерьезнее, и его списали из авиации вообще, и, окажись у него решимости столько же, сколько у осетина Феликса Заметова, быть бы ему в авиации и быть бы ему даже при Гредове, но, увы, у него не оказалось такой решимости, хотя безвольным он не был.

Женька Марьин и Лидия Викторовна в голос кляли его за бегство из журналистики. Только они одни расценили его п о в ы ш е н и е как бегство и расценили правильно, точно так же, как и сам он расценивал. Но Коновалов твердо вознамерился лучше стать неподкупным воителем за правду вдали от типографских талеров и в том найти призвание, чем прозябать в посредственных журналистах, которых мало кто принимает всерьез. И потом, когда ему п р е д л о ж и л и, он для солидности ответил, что над этим предложением хорошенько п о р а з м ы с л и т, а на самом деле внутренне возликовал и сразу же согласился. Вначале казалось, что зря согласился, но потом, еще раз трезво сориентировавшись, решил после первого трудного года на новом месте остаться, пока будет нужен, и пошли недели за неделями, месяцы за месяцами, наполненные до краев р а б о т о й, — важность и полезность ее он ощущал каждой своей клеточкой. Коновалов втайне любовался будничной, как он полагал, героичностью своего нового положения, кардинально уточнившего его былые представления об истинных моральных ценностях.

А через год или полтора он с приятным удивлением обнаружил, что умеет не только составить акт и помочь вывести на чистую воду изжулившегося ловкача завскладом или директора базы, но и разобрать до мельчайших деталей д е л о с куда более запутанной интригой, включающей в свою хитроумную орбиту махинаторов посолиднее, чем, скажем, главный инженер периферийного плодоконсервного комбината или спевшаяся группка оптовых изготовителей маек типа «Ну, погоди!» и лжезаграничных полиэтиленовых сумок, разукрашенных изображениями сигаретных пачек «Лорд», «Кемел» и «Мальборо».