Владислав Владимиров - Закон Бернулли

Осетин Феликс Заметов, известный среди курсантов тем, что когда врач-хирург «браканул» его на медицинской комиссии, он встретил его вечерком у дома и решительно уговорил не делать глупостей, с чем врач на удивленье Феликсу согласился без охоты, но быстро, — обслуживал теперь арктических полярников, летал на станцию «Северный полюс-23» к зимовщикам, неважно жил с женой Галкой, ругался с ней и мирился, она несколько раз уезжала от него, но потом снова возвращалась на Север.

У Коновалова с некоторых пор с женой тоже отношения были не ахти какие замечательные. Все чаще и чаще он и Лидия Викторовна старательно делали вид, что ничего не случилось. Эту искусственность, нараставшую в геометрической прогрессии, прекрасно видели все — и соседи, и теща, и его мать, и даже прознавший о чем-то Бинда, а о Михаиле, Лидином сыне от первого брака, уже вымахавшем в пятнадцатилетние отроки с не очень сносным характером, но вполне терпимым, — и говорить не приходилось. Лидия Викторовна умудрилась родить Михаила в восемнадцать, закончить с ним на руках медицинский институт, который ей разонравился под самый финал, и потому она, отработав положенное по распределению, с удовольствием подалась в гуманитарные науки и весьма преуспела сначала в филологии, а потом, к всеобщему удивлению, и в социологии. Времени у нее хватало на все.

И в домашних делах Лидия Викторовна тоже считала себя мастерицей на все руки и, конечно, была в том права. Когда находило на нее настроение, она даже не ленилась заказывать немыслимо долгие телефонные переговоры с Омском, терпеливо поджидать за каким-нибудь премудрым исследованием или книгой длинного-предлинного звонка с междугородной станции и потом еще дольше разговаривать со своей матушкой-пенсионеркой, славной Еленой Михайловной, и после взаимных расспросов о здоровье, родных и знакомых выпытывать у нее кулинарные тайны так, как будто бы никогда не жила с нею под одной крышей и этот день их разговоров последний, после чего должно наступить нечто всемирное, их разлучающее, ну, потоп, например, или межобластное светопреставление или жесточайший лимит на высокооктановый бензин или обычный керосин для несносных «летаков», чьи комфортабельные услуги в глазах славной Елены Михайловны давно потеряли авторитет, и потому наезжала она к ним фирменным поездом «Сибирь».

Крепкой и сбитой была эта славная Елена Михайловна. В свои шестьдесят пять она со спины выглядела молоденькой женщиной-спортсменкой. Отличное здоровье ей сохранила половина жизни, проведенная в топографических экспедициях с мужем Виктором Викторовичем Викторовым, ныне уже покойным, но благодарно не забытым ни друзьями, ни наукой.

Приезжала к ним «баба Лена», как правило, раз в год на неделю, обычно зимой, без телеграммы, явочным, как она говорила, порядком, и Коновалову, Мишке, Лидии Викторовне от души нравились эти ее приезды, незамысловатые гостинцы, которые она с собой привозила, ее живые рассказы о прожитом и пережитом старшими Викторовыми — крепостными и вольными, умелыми подпольщиками, настоящими революционерами, связи которых простирались дальше Омска в обе стороны, — до сих пор она какие поздравления получает на праздники из Питера и Москвы, из Владивостока и Киева: соседи иногда читают и ахают — История!

И все это было сущей правдой, и Коновалов даже всерьез подумывал — живи с ними «баба Лена», все, возможно, было бы в их семье иначе — благополучнее, добрее и уютнее. Но славная старуха была деликатна, их с Лидией Викторовной настроений старалась не замечать, нотаций не учитывала, гостеприимством никогда не злоупотребляла, вежливо отказывалась погостить еще недельку-другую и вообще сколько захочется и уезжала тем же фирменным поездом «Сибирь» в Омск, где жили немногочисленные родственники ее покойного мужа и две родные сестры, помоложе ее.

«Пустая затея!» — коротко отозвалась Лидия Викторовна на его идею предложить «бабе Лене» переехать к ним навсегда. Увидев, что Коновалову невдомек, Лидия Викторовна снизошла до более подробного объяснения: «Пойми же ты, она от папиной могилы никуда не уедет. Впрочем, тебе этого не понять!»

«Да, уж куда мне, безнадежному тупице», — снова ожесточаясь, молчаливо соглашался, Коновалов и заставлял себя умерить закипавшую обиду, поискать повод для шутки, хотя бы самой ничтожной, чтобы разрядить напряженность, но ни повода, ни шутки не находилось, и обида разбухала, и Коновалов тогда старался остаться наедине, чтобы еще раз со всей сладостью горького одиночества почувствовать, насколько он бездарно несчастен тогда, когда мог быть вполне счастлив.

Если бы у Коновалова спросили, где же он встретил в первый раз Лидию Викторовну, и если бы надо было отвечать на этот вопрос, то он ответил бы, что у них не было первой встречи, он Лидию Викторовну нигде впервые не встречал — просто она была с ним всегда. И не чушь это, и не ерунда, а подлинная истина. Лидия Викторовна была с ним всегда-всегда, всю его сознательную жизнь, даже когда они не были знакомы и не видели друг друга.

Вот какое чувство было у Коновалова, хотя он отлично знал, что все у них с Лидой началось самым банальнейшим образом — с театра, билеты в который ему насильно всучил Женька Марьин, а сам подался к своей Люде. «Места люкс! — внушил он ему прямиком. — Смотри, не продешеви. В другой раз таких мест вовек не видать!»

Коновалов не знал, куда, вернее кому, сбыть второй билет, но он не был, конечно, столь наивным, чтобы продать его коротыге-пижону в тот момент, когда через пижоново плечо его в упор спросила очаровательная незнакомка про лишний билетик, спросила так, что пижон зараз понял, что в этом безнадежном для него конкурсе он проиграл окончательно и потому с завистливой смиренностью отошел на шаг в сторону.

Они сели, конечно, рядом, и на местах люкс нашла на Коновалова такая отчаянная храбрость, что он не только познакомился с соседкой, но и проводил ее до дому, на что соседка фантастически быстро и охотно согласилась, и Коновалову стало не по себе то ли от собственной неотразимости, которой он прежде за собой никогда не замечал, то ли от волнующей радости, которая без труда читалась на красивом лице Лиды — так бесконечно мило и нежно звали его фею.

Они шли, обрадованные знакомством, нарочно пешком, чтобы затянуть и продлить время, и говорили меж собой вроде бы непринужденно, но на самом деле стараясь выглядеть друг перед другом намного значительнее и умнее самих себя, и в этом в сущности вечном и очаровательном притворстве, которое рано или поздно настигает каждого из нас, мало что убедительного получалось у Коновалова, он в сердцах досадовал, что не знает ничего о верлибре, переписке скульптора Фальконе с Дидро, шедеврах Малого Трианона, полотнах Франсуа Буше и других мастеров, которые всецело подчинялись стилю рококо, а потому с идеальной полнотой воплощали именно тот тип художника, который нужен был французской аристократии восемнадцатого столетия. Он не пытался отнекиваться или согласно кивать, а попробовал перейти в наступление и без особого труда обнаружил, что его Лида весьма слаба в географии, и тут он возблагодарил свою матушку за то, что она готовилась дома по вечерам к школьным урокам вслух, и его недюжинные познания русской докембрийской платформы, палеозойских складчатых областей и кайнозойских впадин, а также великие множества сведений о ледниках и реках, озерах и подземных водах, лесостепях и пустынях, высотных зонах высокогорных областей, а также об охране природы — в буквальном смысле потрясли Лиду, а в сочетании с бравым видом его авиационной формы это потрясение закончилось у безлюдного темного подъезда сладчайшим поцелуем и крепким объятием, сопровождаемым ласковыми словами: «Мой милый авиа-Васко да Гама!»