Владислав Владимиров - Закон Бернулли

«Так поспешим же!» — почти хором ответствовали остальные и громче всех Коновалов, снова вставая на ноги.

Марьин вгляделся в подаренные им горы, слегка отуманенные наступающим утром. И Коновалов тоже вгляделся за другом вслед.

Разговор взволновал его. Еще не зримое отсюда солнце ало закрашивало взбитые белые облака над дальними пиками. Рядом зеленые холмы и горы, покрытые внизу березовыми рощами, а повыше соснами и елями, крупно бугрились, и бесконечная гряда их уходила к югу, к синему горизонту. Ближние громадные ели, как солдаты в зеленых накидках, настороженно и молча спускались вниз, перешагивали через реку и, не замочив сухих колен, снова поднимались в горы. И еще Коновалову казались ближние и дальние горы вовсе не горами. Ему казалось, что там под исполинскими зелеными одеялами спят громадные солдаты, и стоит звонкой трубе сыграть подъем, как встанут они, задевая головами небо, и тут уже никто не пройдет на нашу сторону — ни тут, ни там, где гор не было, а только бескрайняя степь широко простиралась окрест, ожидая восхода солнца.

А может, вовсе то не солдаты, а гредовский экипаж — и в нем Марьин, Балбышев, Тюлень, Лавский, Савельев и, разумеется, он, Коновалов…

Они вчетвером медленно поднимались по глубокой тропе наверх — к палатке. Поспешить все-таки не удалось. За много лет — Коновалов хорошо, еще со школы, знал этот маршрут — тропу вытоптали тысячи тяжелых ботинок альпинистов и просто горных ходоков-любителей, туристов издалека и ближних собирателей диких ягод, лечебных трав. Ее каждую весну углубляли снежные воды, а каждую осень — затяжные дожди, и потому временами она была настолько глубока, что даже могла напомнить окоп, вернее не окоп, а длинный ход сообщения, и чтобы почву не размывало дальше, по обе стороны тропы чьи-то заботливые руки посадили яблони. Яблони были юны и нежно цвели бело-розовым цветом. Их было много на этом уже освещенном молодым утренним солнцем зеленом склоне, заросшем буйной травой, марсиански торчащими лопухами, голубенькими глазками невзрачных цветов, названия которых никто не знал. И тут он увидел не замеченное им при спуске к ручью: темные округлые плешины, которые оставил давний огонь, охвативший тогда еще сухую траву. Их зловещие обводы подступали прямо к тонким яблоневым стволам, и многие из стволов и даже нижних ветвей были безобразно обуглены.

Коновалов видел, как вздрогнул Марьин, ощутив жар загасшего давно на спасительном дожде пламени и нынешнюю живую боль молодых яблонек, особенно тех, что молча тянулись к небу в самом центре отгоревшего пожарища. Но даже те, которые обгорели больше других, силились цвести под утренним солнцем и — цвели нежно.

Закуковала кукушка. Она куковала весь их обратный путь к палатке, и Горбачев уже на привале, присев над давно потухшим костерком, старательно и надежно обложенным со всех сторон крупными остроконечными камнями, чтобы огонь всегда был на своем месте, кривая и щербатая, крошившаяся скала высилась рядом, — сказал со з н а н и е м: «Вот кукушечка дает! Пять лет даст, десять, двадцать!!»

«Живи, Алексей, живи долго!» — разрешил Володька, с наслаждением вытаскивая из рюкзака припасы для завтрака и раскладывая их на расстеленной здесь же газете Марьинского издания.

Эти тяжелые остроконечные камни таскали сюда некогда Марьин с Коноваловым, а место облюбовала Лидия Викторовна. «Время собирать камни, не так ли?» — вопросила она тогда, шутливой улыбкой сглаживая библейскую серьезность вопроса. А как, интересно, спросила бы Нея, окажись она там, среди них, а Лидии Викторовны не было бы вообще? Прошлым летом, в приезд Володьки Лавского и памятный их поход, когда они подошли туда, все осталось, как будто бы и годы не минули приличные. Оглушительно трещали птицы, ветерок гулял в верхушках елей. Так же отцветал желтыми розами огромный куст горного шиповника — Лидия Викторовна, подобно многим из лучших своих современниц, в последние годы помешалась на лечебных растениях, — и над шиповником роились дикие пчелки. Только вот закопченные огнем сизые гранитины заросли густой травой. И Коновалов снова подумал, как быстро и необратимо время. Чтобы избавиться от невеселых мыслей, он стал поспешно выдергивать траву с корнем, стараясь придать костровому ложу тот вид, который бы успокоил, не будоражил пережитого и прожитого за весь год.

Марьин принялся помогать ему. Марьин, наверное, тоже понимал, что все это нелепо, но продолжал с ожесточением выдирать упрямую неподдающуюся траву. «Рано же еще разводить костер!» — сказал несмышленый Володя Лавский, но, так ничего и не поняв, тоже стал помогать им.

Но встревожившие Коновалова мысли не уходили. Горбачев недоуменно посмотрел на него. Травы Горбачев не коснулся: «Ты о чем задумался, Коль?» — и даже отошел от палатки, с которой возился: подбивал колышки, растягивал брезент, смахивал хвою, налипшую за ночь.

«Да так, Лексей, пустяки среднеарифметические. Думаю, если честно признаться, о том, о чем там, в низине, некогда думать, все недосуг как-то, а вопросы эти все навещают и навещают».

«Поди, и о смысле бытия тоже?»

«И о смысле», — согласился вместо него Марьин, выдирая неподдающуюся траву.

«Ну тогда думайте, пожалуйста, вслух», — попросил Володька.

«Не могу вслух, вроде как самореклама, нарциссианство, пошлость элементарная. Знаешь, есть недалеко от Дели Кутуб-Минар — святое местечко, там высоченная железная колонна с незапамятных времен. Завоеватели всевозможные и свалить ее пытались, и прямой наводкой из пушек молотили, а она стоит и будет стоять еще тысячелетия. И примета такая есть: кто обхватит руками, но со спины, чтобы пальцы рук сзади сошлись, тот всю жизнь будет счастлив».

«Ну ты, конечно, не утерпел попытать судьбу у этого счастливого железа?» — спросил Горбачев Марьина.

«Было дело».

«Ну и как?»

«Обхватил, верно, с трудом. Шофер помог, а на обратном пути у машины переднее колесо лопнуло, у всех все в порядке, а у нас вот такая штука на счастье, к ужину чуть было не опоздали, — Марьин усмехнулся, воскресив перед собой растерянное лицо индуса в чалме. — Звали его, как помнится, Пихар».

«Отполирована, поди, колонна до блеска?» — поинтересовался Горбачев.

«Да, счастья всем хочется. Отполирована снизу, до уровня пояса», — подтвердил Марьин.

«А Пихар сам пробовал?»

«Нет, Пихар не пробовал. Пихар мне помогал».

«И ты ему не предложил?»

«Отчего же! — возразил Марьин. — Предложил, но он сказал, что железо это дарит счастье только гостям…»

«Все мы на этой земле гости», — философски и некстати заметил тогда Коновалов, потому что Марьин сказал ему тогда, что если это он, Николай Коновалов, говорит серьезно, то ему в самый раз податься в баптистские проповедники.