Владислав Владимиров - Закон Бернулли

Неи для него уже не было.

Он не пожалел, что еще позавчера, после того как ему принесли это групповое заявление, не поленился запросить архив и теперь с наслаждением вчитывался в другую бумагу, архивную, которая подтверждала его догадку об одном из авторов заявления, активном борце за справедливость и не менее активном завсегдатае базарных рядов, особенно по весне, когда у горожан в чести парниковые огурцы и помидоры.

Официально этот несносный, весьма искушенный в чернильных баталиях автор числился сначала в передовиках совхоза имени Фрунзе, потом колхозником соседней сельхозартели «Красный труд». Причем и там его называли ветераном, называли тоже совершенно официально, потому как помнили учиненный с помощью двух областных газет разнос местному руководству за безгражданственность, близорукость и черствость в отношении к бывалым фронтовикам, одним из каковых являлся Зарьянов, ущемленный тем, что его фотография со стенда участников войны была снята на том основании, что его слишком часто видят на базаре. Если бы однофамилец Неи Зарьяновой не погряз в рыночных увлечениях, у него могла быть хорошая биография. Но человек почему-то захотел напоследок иной, легкой жизни.

«Легкой, говорите? — с издевкой вопрошал старый Зарьянов Коновалова в прошлую с ним, года три назад, беседу и ехидно ухмылялся. — А ты, начальник, идейно не охорашивайся, знаем все это с тех пор, как ты под стол пешком ходил!»

Коновалов напомнил, что вместе с ним на брудершафт не пивал.

«Пивал не пивал, все едино — к чертям на закуску, начальник, спешим. И вы, и мы! Упирайся не упирайся, а все там будем!..» — смежив веки, смиренно проговорил Зарьянов.

«Так уж и все?» — возразил Коновалов.

«Факт!» — ухмыльнулся собеседник и расклеил веки, придав лицу глуповато-наивное выражение.

Но, ухмыляясь, он не забывал оценивающе оглядывать все вокруг себя. Особенно пристально он прощупывал стоимость увиденного на Коновалове костюма, и нечто вроде сочувствия мелькнуло на его лице, но буквально через миг оно обрело такое выражение, с каким, вероятно, осматривался на незнакомой земле матрос Колумба — небритый, полуголодный, с непроветрившимися мыслями о бунте, полный опасливого недоверия, любопытства и еще неосознанного ощущения того, что он оказался намного удачливее тех, которых великий генуэзец на правах командира приказал за непослушание развешать на реях.

И хоть Коновалов виделся ему если не Колумбом, то все равно немалым начальником, он довольно бесстрашно предложил Коновалову: «Стань лучше на мое место! Рубль, он тоже трудов любит — и короткий и длинный тем более. Полиэтилен, чтобы раздобыть, это, знаешь, сколько побегать надо вдоль вагонов, чтобы с проводниками договориться? А органика? Нынче все по науке. Это раньше — сунул рассаду, сыпанул навозу и жди — заалеет помидорчик. А нынче — не то, и товарный вид важен, и вкус тоже. Совхозники с кооперацией тоже нынче не в дреме, зевать нельзя».

Помолчав, провел заскорузлой рукой по ватным штанам, шевельнул сапогами и заключил глубокомысленно: «Ремесло не коромысло, плеч не оттягивает, а выручить может».

Времени у Зарьянова оставалось и после парниковства, и он это время употреблял на сочинение бумаг, натренировав почерк почти до каллиграфической красоты, с каковой заполняются Похвальные грамоты и наградные листы. Прежний председатель, встретив три комиссии по зарьяновским «телегам», не только не отстал от него, но и кое-чем стал пособлять, чтобы жилось в округе спокойнее, и взаправду — нехитрая тактика сработала.

Зарьянов уже давненько не сигнализировал ни о непорядках в «Красном труде», ни об упущениях в его бывшем совхозе, исключая, верно, дела в школе и директора ее Муленчука. Но и про Муленчука что-то тоже давно не слышно. А наводил Зарьянов критический огонь по соседним квадратам — доставалось райпо, райфинотделу, раймилиции, но последние годы что-то приутих, и вот на тебе, снова взялся за прежнее, и тяжба разворачивалась некороткая и сложная, сулящая приличную нервотрепку всем, кто будет втянут в орбиту полуправды-полусклоки.

Значит, снова неизбежна с ним встреча и увещевательный разговор, не летучая блицбеседа, а обстоятельные дебаты с непременными экскурсами и в историю, и в военные эпопеи с привлечением воспоминаний на партизанские темы, как это было в тот раз, когда Коновалов ловил себя на мысли о том, что при всей неприязненности к Зарьянову слушать его нескучно, о чем бы он ни толковал.

Карандаш Коновалова тогда не касался чистого листа — для проверки записывать нечего, все становилось ясным.

Подписывался Зарьянов весомо: участник войны, орденоносец, бывший партизан бригады Алексея. Сначала думали — понаприписывал заслуг, но нет; оказалось, все его, все на месте, даже кое о чем Зарьянов предпочитал не писать в заявлениях, оставляя, по-видимому, для того, чтобы этим моральным запасцем повергать членов комиссии в положительнейшее изумление при казенной встрече.

Коновалов не зачислял себя в обо все спотыкающиеся индивидуумы, и ему казалось, что проблемные интеллектуальные размышления — это, скорее всего, удел Лидии Викторовны, Жени Марьина, профессоров Ивановых, перед которыми он особенно благоговел, на худой конец Бинды-старшего и его экс-научного братца Лаврентия, но никак не его, Коновалова, сравнительно неглупого, но и не великого ума, это дело. И все-таки, думая о природе зарьяновых, Коновалов изумлялся простецкой мысли о том, как все и вся чертовски тесно связано и плотно одно с другим переплетено на этом свете в извечной борьбе добра и зла, и сколько в этой нескончаемой схватке оттенков, и как людям платить тоже приходится за все и вся, расплачиваться, разумеется, не деньгами — в их всемогущество, в их эквивалент положения и репутации, как любой нормальный человек, Коновалов не верил, а расплачиваться гораздо бо́льшим — мучительными сомнениями, несбывшимися надеждами, суетной ненужностью невыполнимых обещаний, запоздалыми раскаяниями. Неужели Зарьянову, думал он, наплевать на все и он необратимо вышел на позиции, где честность не ночевала, и все замыслы вернуть его к людям утопичны и чрезвычайно неблагодарны?

Видел Коновалов растерянность беседовавших с Зарьяновым людей и его торжествующую, почти державную ухмылку. Они же видели дома, в саду и огороде одно, но они же видели в его альбоме и другое: по таким слегка порыжелым фотоснимкам, но таким затертым на сгибах письмам от друзей-партизан о человеке можно увлекательный кинофильм снимать!

Завтра надо посоветоваться с начальником ОБХСС, прокурором и пора наконец разобраться до конца с этим Зарьяновым.

Он почувствовал, что Нея смотрит на него, и заставил себя улыбнуться ей, возвращаясь к шведскому письму. Хорошо бы его побыстрее «закрыть», раз напросился в разговоре с шефом — Коновалов покосился на голубой телефон, потом одобрительно вновь глянул на Нею: