Василий Кондрашов - Небо выбирает нас

После разговора с директором прошло довольно много времени, но ни Спиридон Иванович, ни директор не напоминали о нем, и Андрей по-прежнему продолжал учиться в школе. Его не страшила работа, но лишь та, которую он знал или наблюдал со стороны. А походя только и увидишь, как вагонные слесари не спеша идут вдоль длинного железнодорожного состава и постукивают молоточком по чугунным колесам, чтобы не пропустить трещины в них; или наблюдаешь работу грузчиков на складах да еще стрелочниц. Как же все это скучно и неинтересно. Другое дело — завод! В последнее время Андрей замечал, как все чаще и чаще какая-то таинственная, еще не осознанная сила тянула к нему, и все не решался признаться себе в этом. Возможно, боялся. Проходя городскими улицами, иногда он будто случайно сворачивал к заводу и шел вдоль его нескончаемого каменного забора, словно старался привыкнуть к этой громадине из корпусов с арочными крышами и высокими трубами, уходящими в небо. А на следующий день, утром, едва протерев глаза после сна, он отыскивал глазами портфель возле стола и думал, что вот снова возьмет его и отправится в школу. А мать тем временем не знает, как растянуть на месяц свою зарплату. Андрей не раз замечал, что чай в ее стакане не всегда был достаточно сладким. Мать сваливала на зубы — болеть, мол, стали, но Андрей-то знал, как они у нее болят…

Он взял книгу и лег на диван. Взгляд его скользнул по стене, оклеенной светлыми обоями, и остановился на фотографии отца. В черном костюме, с галстуком, скуластый, он выглядел несколько неестественно. Андрей помнил его в жизни не очень строгим. Только глаза, глубокие и серьезные, остались теми же. Вот и теперь они смотрели на него открыто и упрямо, будто спрашивали: «Бросил, значит, учиться? Думаешь неучем за станок встать или за баранку сесть? Шалишь, брат! Скоро и шоферам высшая наука потребуется!»

Андрей отвернулся.

Скрипнула дверь, в комнату кто-то вошел. По радостному Светкиному возгласу Андрей понял — мать. Вот сейчас она подойдет, добрая и тихая, станет сразу теплей и легче. Нет, нет! Тяжелей! Ведь ей нужно рассказать обо всем! Вот сейчас пронесет она в шифоньер толстый пуховый платок — подарок отца к Октябрьскому празднику — и, как всегда, скажет сыну, утопив прохладные огрубевшие пальцы в его спутанных волосах: «Ты бы причесался, сынок. В школе не ругали?» Она почему-то всегда думала, что его ругают преподаватели, хотя он уже и не помнит, когда в последний раз получал двойку.!

— Ты почему не в школе? — совсем рядом раздался негромкий удивленный голос матери.

Андрей встал, высокий, поникший, и, не глядя на мать, пробормотал:

— Ушел я… Работать пойду, — сдвинул брови у переносицы и отвернулся.

Мать встрепенулась, руки ее, словно хороня что-то дорогое от надвигающейся беды, взлетели к груди.

— Тебя исключили? — спросила она, все еще с надеждой глядя в затылок сына: а вдруг ослышалась, вдруг сын просто шутит с ней?

— Скажешь тоже, — с обидой, не поворачиваясь лицом к матери, ответил Андрей и торопливо, опасаясь, как бы не перебили, зачастил: — Понимаешь, мама, я уже взрослый, помогать буду. Тебе трудно одной без папы…

— Что ты, сынок! — испуганно запротестовала мать, и на глазах ее показались слезы. — Ты должен вернуться в школу! Отец не простил бы нас!..

— Работать пойду, — тихо, но упрямо сказал Андрей и осторожно высвободил руки.

Наверно, впервые мать услышала в его голосе жесткие нотки. Сын стоял насупленный, раскрасневшийся от волнения и с жалостью глядел на мать, на ее шершавые, в ссадинах руки, на землистые морщинки возле глаз. А какой она казалась красивой и молодой, когда был жив отец!

— Не плачь, мам… Я буду учиться. В вечерней…

Около дивана, прижавшись спиной к стене, стояла Светка и молчаливо прислушивалась к разговору. Мать попросила ее пойти погулять на улицу и все ждала, пока она оденется и выйдет. Увидев дочь через окно, мать снова вскинула глаза на сына, но в этот момент кто-то грузный и тяжелый, громыхнув дубовой дверью и поскрипывая половицами, затоптался возле вешалки.

— Эй, хозяйка! Дома, што ль?

— Дома, — наскоро вытирая слезы ладонью, ответила мать и пошла на кухню. — Проходи, Федор.

— Эх, Викторовна! Опять я к тебе пришел! — пробасил Федор, идя за ней в кухню, со стуком опустил на стол поллитровку «Экстры». — Больше года уж хожу. Плачь не плачь — не вернешь… — Погорелов сглотнул слюну и продолжал: — А я вижу — идешь. Ну как не заглянуть? Скучаю я по тебе. Ты, Нинка, баба что надо. Без мужика тебе никак нельзя… Выпьем, что ль, по махонькой? Я сёдни себе выходной прописал, — и хохотнул, радуясь, что смог обойти кого-то и увильнуть от работы. — Сообрази-ка стакан и луковку.

Нина Викторовна со скрытой досадой достала стакан и луковицу и села в стороне на край стула. Скрытная, немногословная, она еще при жизни мужа невзлюбила Федора, но встречала каждый его приход с бутылкой молчаливо и почти безропотно.

Погорелов с присказкой «Ну, будем» в два глотка опорожнил стакан, крякнул и шумно потянул носом. Крупная луковица захрустела у него на зубах.

— А что, Нинка, — пьянея, смелее заговорил Федор, — твое дело вдовье, не пригласишь ли меня попозже ночью двумя-тремя словами переброситься? Оно ночью-то сподручней для разговоров разных.

— Отчего попозже? Можно и сейчас. — Нина Викторовна оглянулась, закрыта ли дверь в зал, и пододвинулась к столу. — Чего откладывать, — устало проговорила она, уже не в силах скрывать неприязнь, тем более что все мысли сейчас были о сыне.

Почти со дня смерти мужа Федор Погорелов не давал ей покоя. Часто в ночную смену видела она его одинокую, горой надвигающуюся из темноты сутуловатую фигуру. Обычно хмельной подойдет, усядется на рельс и курит, курит. Тоже ведь не сладко бобылье житье. Как умерла жена, уж без малого три года прошло, опустился Федор, размяк, на подолы бабьи стал поглядывать, шалея от хмельной одури. К Нине Викторовне он относился особенно, с уважением и даже с некоторой робостью. При встрече с ней, пытаясь заговорить, но чувствуя с ее стороны холодок, безропотно уходил восвояси, если, конечно, не был пьян. Видно, чем-то запала она в его заскорузлую душу, но поставила перед ним невидимый барьер, который он не решался переступить. Нередко заглядывал Погорелов и в дом Самариных, но из-за настороженного к нему отношения Андрея обычно долго не задерживался, боялся, как бы Нина Викторовна не запретила ему приходить.

— Ну, что ты злишься на меня? — продолжал Погорелов. — Что Пашка погиб, а я живой? Может, и меня завтра вагоном шибанет, колесом хребет переедет. Так что ж теперь?

— И шибанет, Федор. Слабый ты. Водкой горя не зальешь, а новое нажить легче.

— Зальешь — не зальешь, а оно как-то на время спокойней на душе. Одиночество, холод домашний забываются. По неделям ведь не топлю.