Федор Панфёров - В стране поверженных [1-я редакция]

Что-то общее видел Николай Кораблев в сиверке и войне. Бесится, задирает сиверка. Но ведь духу-то у нее хватит ну на день, на два, а там все равно ее растопит теплое солнышко. Бесятся, задираются фашисты, иногда нахально лезут напролом… но красные части уже всюду вышли на Днепр, а недавно в излучине Днепра, в районе Корсунь, генерал Конев организовал такой котел и такое избиение, какого еще, после Сталинграда, не было в истории человечества.

— Взойдет солнышко! Скоро взойдет! — шепчет Николай Кораблев и шагает, задираемый сиверкой, ныряя под вагоны, обходя паровозы, пересекая линии железнодорожной узловой станции Бобер, пробираясь в дальний угол, на пригорок, в лесок; где намеревается встретиться с Сиволобовым.

Николай Кораблев лучше всех знал, что творится на станции: линии, тупики — все забито вагонами-инвалидами, эшелонами с танками, пушками, снарядами; солдатами. И не только здесь, на узловой станции, но и во все стороны, километров на десять — пятнадцать. Вон стоят паровозы. Они в белесой пурге таращат глазищи и пыхтят, каждый по-своему. Одни тяжело вздыхают, будто жалуясь на грудную боль, другие стреляют, готовые сорваться с места и поскакать во всю прыть, третьи стонут, точно из них вытягивают жилы. Со стороны казалось: все наготове, и стоит только кому-то дать сигнал, как вся эта железная лавина двинется во все стороны. Но на самом деле все это было сковано, переплетено: поезда не могут, тронуться, потому что во всех направлениях от станции мосты взорваны, рельсы сняты… и сотни паровозов, тысячи вагонов очутились здесь, как в ловушке.

Такое случилось не враз…

После того как Николай Кораблев вернулся из-под Довска, где он на переправе задержал поток танков, самоходных пушек и грузовиков, генерал Громадин, встретив его в своем блиндаже и радостно глядя ему в глаза, воскликнул:

— Ну и ну! Ну, фортель, брат, оторвал! Знаю, знаю. Еще только с моста съехал, а мне уже все передали. Отдохни. Теперь отдохни, фон Папен, — и снова радостно и удивленно посмотрев в его карие глаза, приказал: — Адъютант! Орден!

Из-за занавески вышел адъютант и подал коробку с орденом. Генерал вынул орден Красного Знамени и, поднося Николаю Кораблеву, взволнованно проговорил:

— На! Хочешь, еще один попрошу?

— Зачем же? И одного-то много.

— Нет. Достоин, — и вдруг генерал разразился громовым хохотом. — А что они… они что теперь… как бесятся? Ду-у-ураки-и! — Оборвав хохот, добавил: — Сиволобову требуется в Москву слетать — пускай Героя там получит. А вы, а ты… Да давай на «ты», Николай Степанович!

— Что ж, давай.

— Вот ладно. Поцелуемся, — и, подпрыгнув, Громадин поцеловал его в щеку.

— По-русски не так, — и, нагнувшись, Николай Кораблев трижды поцеловал Громадина в губы.

— Ну вот, теперь брат и брат, — проговорил генерал. — И отдохни.

— Отдохну потом. Я все-таки не понимаю, как это они подчинились мне?

— Не тебе. Э-э-э, не тебе, а форме, да еще не простой, а штабной. У них по уставу как? Солдат не должен думать, а просто подчиняться. А тут еще заявился полковник из штаба. Штаб! О-о-о! Гроза. Да разве наши люди допустили бы до того, чтобы какой бы то ни было полковник приостановил движение на мостах без письменного приказа! Да если бы и приказ был, все равно взвесили бы, потому что наши люди думают, а те — уставная тварь. Ну, иди. Отдохни. Нервы приведи в порядок. Потрясло тебя, а? Иди. Скоро предстоит дело гораздо важнее моста.

Через несколько дней Николай Кораблев вместе с Сиволобовым устроились смазчиками на узловой станции Бобер. Вскоре Сиволобов поменял свою профессию: заделался стрелочником. А Николай Кораблев месяца два ходил вдоль вагонов, стучал молотком по колесам, проверял буксы, рессоры и обо всех неполадках доносил, минуя начальника станции, шефу Шрейдеру. Всякий раз он писал на немецком языке, что у такого-то вагона такие-то и такие-то неполадки, что такой-то паровоз нельзя выпускать, потому что у него котел покрылся толстым слоем накипи, и непременно добавлял: «Обращаю ваше внимание, герр Шрейдер, что аварии на железной дороге происходят не только потому, что партизаны вмешиваются в ход событий, но еще и потому, что мы часто выпускаем неисправные вагоны, паровозы. Прошу вас обратить на это внимание». Письма такие поступали ежедневно. Совсем недавно Николай Кораблев снял под вагоном две мины замедленного действия и, разрядив их, тоже направил Шрейдеру, и тот немедленно вызвал его к себе в кабинет.

Герра Шрейдера нетрудно было разыскать. Он занимал здание школы. И когда Николай Кораблев подошел к парадному, то заметил, что на стене еще висит небольшая вывеска «Школа № 8», но стекло кто-то разбил, видимо сунув в него прикладом. У двери стояли часовые. Вскоре один из них доложил шефу, что пришел Карл Штумм, как именовал себя Николай Кораблев. На станции рабочие звали его Карл Карлович и, зная о доносах, косились на него, а однажды кто-то кинул ему в спину:

— Этому Карлу надо башку свернуть!

Встретившись с Сиволобовым, Николай Кораблев произнес:

— Голову мне рабочие собираются свернуть. Действуйте, Петр Макарович.

И Сиволобов начал действовать. Он вошел в доверие к начальнику станции Татищеву, человеку вялому, сонливому и медлительному.

— Чего боитесь, если советский человек? — однажды сказал ему Сиволобов.

— Семья у меня в городе. Вырежут.

— А вы переправьте ее к партизанам.

— Как? — вдруг оживленно, сбрасывая с себя сонливость, спросил Татищев.

— Это уж я сделаю.

— Если бы! Мы ведь тут крутим, да все это мелко. Ну, создаем разруху: все, что проходит через наши руки, получает изъян. А их бы шарахнуть!

— Тогда держись Карла Карловича.

— Угу, — многозначительно кинул Татищев.

Такую же работу провел Сиволобов и среди рабочих: у кого были семьи, он их переправил к партизанам, кто был одинок, он обласкал того… и тогда рабочие стали смотреть на Николая Кораблева с затаенным уважением.

Вот он стоит перед дверью в здание, где живет шеф Шрейдер, думает: «Виселица или большое дело». И не помнит, как поднялся на второй этаж, отворил дверь и вошел в кабинет герра Шрейдера. Только тут, войдя в кабинет, он весь собрался и увидел за старинным, из карельской березы, столом маленького человека. Он был не только маленький (из-за стола виднелись его головка и плечики, а на столе лежали руки-лапки), но и весьма тощий: щеки у него впали, глаза вылупились, нос заострился, и потому он походил на галчонка.

— Вы знаете немецкий язык? — с налету спросил Шрейдер, еще не приглашая сесть.

— Как слышите, говорю: мой родной язык.

— Вы откуда?

— Из города Майсена, Саксония.

— Инженер?

— Да.

— А почему чернорабочий?

— Империи надо помогать всюду, — твердо ответил Николай Кораблев. — Вам ведь известно, сколько вагонов я предложил задержать с неисправными колесами, буксами, рессорами. Пустить такие вагоны — значит увеличить и без того огромное количество аварий. Партизаны, конечно, гадят, но нельзя все сваливать на них.