Федор Панфёров - В стране поверженных [1-я редакция]

— Честь имею, — довольно развязно произнес он, откозыряв Шрейдеру, и, посмотрев на графа, булькающе захохотал.

— А-а-а! Прекрасно?! Чудесно?! — радуясь, как мальчонка, заглядывая в прищуренные глаза военного, воскликнул Шрейдер. — Хочешь, Бломберг? — предложил он, готовясь налить вино в стакан, из которого только что пил граф.

— Не-ет, — брезгливо ответил тот.

«Значит, не пьет», — подумал Николай Кораблев, все еще стоя около окна.

Но Бломберг взял другой стакан, тщательно вытер носовым платком, посмотрел на свет и налил вина. Выпил. Еще налил и только тогда обратил внимание на Николая Кораблева, спрашивая глазами Шрейдера: «А это-де что тут торчит?»

— Мой советчик. Знакомьтесь. Это Фриц Бломберг, начальник гестапо, а это мой советчик инженер Карл.

«Экая встреча!» — не без дрожи усмехнулся Николай Кораблев, однако руку подал, произнося:

— Да-а. У вас-то, наверное, работки много: всюду партизаны!

— Сволочи! — взвизгнул Бломберг, в упор глядя на Николая Кораблева, как бы говоря: «Вижу, какой ты инженер!»

Граф взбодрился при появлении Бломберга, поднялся на ноги, качнулся в одну, потом в другую сторону, как это делают лошади, когда с поклажей застревают в грязи, и, шагнув к выходу, заплетающимся языком пролепетал:

— Прошу прощения, шеф.

— Проводите! Проводите! — сказал Шрейдер, ласково посматривая на своего советчика.

Николай Кораблев не пошел, а кинулся за графом. Догнав его на лестнице, он взял его под руку и почти силой потащил к себе на квартиру. Тот упирался, скрипел зубами, затем, обессиленный, подчинился, бормоча на русском языке:

— Безвольный! Безвольный!

Николай Кораблев уложил его на диван, расстегнул ворот рубахи, прикрыл простыней и ушел во вторую комнату, удивляясь, почему граф так быстро опьянел, и в то же время обдумывая, как выудить из него то, что нужно было позарез.

Часа через полтора граф пришел в себя: глубоко вздохнул и на русском языке с тоской сказал:

— Сволочи! Сволочи! О батюшка мой! Встал бы из гроба и посмотрел бы на сына своего графа Орлова-Денисова! Бухгалтер — твой сын!.. и раб!

Когда он смолк, Николай Кораблев вошел в комнату и на ломаном русском языке произнес:

— Шдравия шалфия.

— Вы знаете русский язык? — перепуганно спросил граф.

— Немношко-о.

— И вы слушали, что я тут болтал?

— Найн. Шнаю нитшего. Русскай нитшего.

— Ничего, — поправил граф, уже успокаиваясь. — Чую. Чую, о чем начнете сейчас колесить, — заговорил он на русском языке. — Дескать, канцлер Бисмарк удивлен был слову «ничего». Но он умнее вас был, идиоты!

Николай Кораблев подсел на диван, как доктор около больного, и, умильно глядя в глаза, спросил на немецком языке:

— Вы, граф, меня не узнали? А я вас сразу узнал, — и на недоуменный взгляд Орлова-Денисова ответил: — Мы с вами работали на Майсенской фабрике. Вы — бухгалтером, а я — инженером-электриком. Все печи были в моем распоряжении. А помните, как мы близко познакомились? Выдавая жалованье, вы передали мне, я уж не помню, какую-то сумму. И я вам на следующий день вернул ее. Покопайтесь, покопайтесь в памяти, — добавил он, в то же время думая: «А может быть, он тогда не работал — пять лет тому назад?»

Граф страдал слабой памятью, и здесь, непонятно чем польщенный, вдруг схватил руку Николая Кораблева, потряс ее и воскликнул:

— Да! Да! Я еще у шефа смотрел на вас и думал: где это я его видел? А теперь припомнил. Вы вернули мне порядочную сумму — двести марок. О-о! Тогда двести марок были деньги!

— Точно. Двести марок с чем-то.

— Совершенно верно, с чем-то.

— И мы вечером пошли с вами в кабаре, и вы пустили в расход все свое жалованье, как вы тогда сказали: «По дружбе и по-русски». А теперь я вас хочу угостить по-русски.

— Вином? — со страхом воскликнул граф.

— Нет. Чаем. Русским чаем, — и Николай Кораблев, помогая графу, ввел его во вторую комнату, где кипел электрический чайник, на столе стояли стаканы, варенье, бублики.

— О-о-о! — протянул граф, прослезясь. — Это русское! Это чудесное! Всюду вот это называют бубликами, а у нас на Волге — крендель. На Волге!.. На Волге, неподалеку от городка Вольска, мое имение. Сколько лошадей, коров было у меня! Сколько земли! Какая чудесная охота! А вот теперь! Вы знаете, они сговорились. Для них шуточки.

— Что за шуточки?

— Спаивать меня. Я прихожу на работу, а там уже сидят один с вином, другой с пивом, третий с ромом, четвертый со спиртом. И каждый угощает. Попробуй откажись — голову отвернут, — произнес он последние слова на русском языке, и опять на немецком: — Затем меня приглашает Фриц Бломберг к себе в кабинет — поит, потом меня приглашает к себе в кабинет комендант города Бенда, не то француз, не то какая-то собачья смесь, — снова на русском языке произнес он последние слова и перешел на немецкий: — И каждый поит. Чуть отдышусь, как вызывает шеф и стакан за стаканом вливает в меня бургонское. И так каждый день. По-русски это называется «чортово колесо».

— А вы, наверное, забыли нашего общего друга — хозяина фабрики, — заговорил Николай Кораблев, наливая густой чай. — Какой чудесный человек был! Верно, с характером, — на всякий случай прибавил он.

— Ну, нет… Герра Нейбаха я никогда не забуду. Это действительно был чудесный человек, но, совершенно верно, с характером.

У Николая Кораблева от удовольствия даже дрогнула рука.

— А как вы примирились с его характером: вы ведь ближе всех нас были к нему?

— Да что! Говоря по-русски, блудить он любил по всем.

— Вот именно. Вот именно. А как он, не видели вы его, похудел, потолстел?

— Видел. Недавно. Все такой же.

«Какой «такой же»? — подумал Николай Кораблев, и снова:

— Я, знаете ли, граф, был контужен, — и показал на седой клок волос, — и некоторые лица выпали из моей памяти. Вас я сразу узнал, но в вас ведь благородная кровь, а герр Нейбах? Он происхождением…

— Из низов, — охотно перебил его граф. — Дно. Оттуда и блуд: нет широкого размаху, а какое-то крохоборство, жадность. Вы знаете, как я жил в России, не в этой — советской, а в романовской? Однажды я получил телеграмму от своей возлюбленной, — граф прикрыл ладонью глаза. — Телеграмму о том, что возлюбленная моя на пароходе прибывает в город Вольск. Я вызвал лучшего кучера Илью и сказал: «Тройку! Орловских!» В России по фамилии моего прапрадеда лучших лошадей именуют «орловская порода». И вот я в коляске. Говорю: «Илья, сорок минут тебе до Вольска». А до Вольска двадцать пять верст. И кони понесли меня. Это был поистине бешеный бег. Мы подскакали к пристани в то время, когда причаливал пароход с моей возлюбленной. Ее звали Настенькой. Ах, Настенька! Настенька! — и граф, предавшись воспоминаниям, смолк.

— Так что же дальше? — спросил Николай Кораблев.