Александр Апасов - Разгуляй

— И все-таки очень хорошо, что мы его встретили, — прижав палец к губам, заметила Зоя.

— Еще бы! — бравировал я. — «Преданье старины глубокой», живой экспонат… — я вдруг осекся, поймав себя на том, что сам расшипелся на экскурсовода, назвавшего Илью Муромца экспонатом.

Но Зоя, словно понимая мое смущение от неудачной шутки, с какой-то удивительной рассудительностью сгладила мою неловкость:

— Не надо над ним смеяться, он ведь помог нам… Он, наверное, много знает… и многое пережил. — Она ласково и светло посмотрела на меня.

— Да уж, я думаю… А вообще — мудреный старик. То со святым наивом вещает о чудесах, а то вдруг стрельнет Клюевым или Ключевским.

— А как вы думаете, он сам верит в эти чудеса?

— Он их исповедует и проповедует. Он живет по иным законам — не логическим, а метафизическим. Поэтому не всякая очевидность является для него истиной.

— Но ведь он понимает, например, что не мог же на самом деле человек чудесным образом перенестись из плена обратно в монастырь.

— Это уже другое — это элемент условности жанра жития. Вот ведь, допустим, читаете вы роман или смотрите художественный фильм. Вы ведь заранее знаете, что все это придумано, что на самом деле этого не было или было не совсем так. Но вы ведь верите в условную достоверность происходящего…

— Но художественное произведение хотя бы стремится к правдоподобию.

— Хорошо, а возьмите сказку или фантастику.

— Ну, конечно, я понимаю… Но я хочу сказать, что для современного человека все это звучит несколько наивно.

— Разумеется. И искусство, и религия, как формы общественного сознания, определяются конкретно-историческими условиями времени. Жития отражают сознание человека конкретной эпохи. Старик верно подметил, что для жития важно сформулировать нравственный идеал. А жизненные несоответствия воспринимаются как условность жанра. Кроме того, они создают определенный фантастический колорит, действуют на воображение.

— Смотрите, как все это интересно. А я вот никогда не интересовалась религией, — вздохнула Зоя.

— Конечно, интересно. А для того времени это было просто жизненной необходимостью. Ведь православие явилось фундаментом, цементирующим началом для централизации русского государства — этаким, образно говоря, внушительным знаменателем, над жесткой чертой непререкаемых догм которого выстроились в числителе слагаемые разрозненных русских княжеств…

«Эка закрутил, — внутренне усмехнувшись своей высокопарности, подумал я. — Видно, лекция старика не прошла даром».

— Ну а кроме того, утверждение православия выводило Русь из состояния изоляционизма, расширяло международные контакты, — уже как бы между прочим заметил я.

— А мое внимание привлекла чисто гуманистическая сторона. Мне кажется, что какие-то примеры могли бы быть полезными и сегодня.

— Ну а как же… Не на год и не на два создавалось. А кроме того, в общественной практике все это отшлифовывалось, обкатывалось, приспособлялось к потребам жизни. Возьмите хотя бы те же десять заповедей или те нравственные критерии, которые с такой настойчивостью проводятся в житиях печерских святых: порицание корыстолюбия, милосердие к больному и слабому, верность принятому на себя долгу, трудолюбие, целомудрие… От всего этого просто так не отмахнешься. Религия — это очень тонкий инструмент воздействия на сознание людей…

— А знаете, что произвело на меня наибольшее впечатление? Этот вот… который себя закопал. Тридцать лет смирял плоть! Это ведь подумать только…

…Мы с Зоей будто бы с полуслова понимали друг друга. Меня даже раздражало такое единодушие в оценках и мнениях. И сейчас, как нарочно, она вспомнила про Иоанна Многострадального, образ которого гвоздем засел в моем сознании… Но зато я просто наслаждался ее тонкими наблюдениями: то она высказывала довольно оригинальные проекты консервации руин Успенского собора, то своеобразно прочитывала мотив росписи или лепнины. Все это невольно сближало нас… Сначала я не придавал нашей встрече серьезного значения. Потом в душу исподтишка закралось что-то щекотливое, и во спасение я призвал образ Тани. Но тут снова какие-то хитросплетения завертелись в голове, и я недвусмысленно подумал, что все это неспроста…

Выставка Катерины Билокур была небольшой по объему, но пробыли мы на ней довольно долго. Каждую картину Зоя как будто пробовала на зубок и просмаковывала, а мне было приятно и интересно слушать ее. Однако сами по себе работы Билокур не произвели на меня особого впечатления — я не люблю живописной орнаменталистики, а здесь она цвела буйным цветом. Зоя уверяла меня, что я говорю так, потому что не знаю подлинного украинского искусства. Я, конечно, соглашался, что не знаю… И вдруг она говорит:

— А хотите, зайдем в один домашний музей? Там чего-чего только нет! Настоящая лавка древностей.

— Иконы, наверное?

— Не только. Там этнографический уклон — есть даже предметы трипольской культуры. Но ужасная бессистемность. Иван Афанасьевич собирает все подряд. Иногда ему попадаются жемчужные зерна — особенно среди икон.

— А кто он, этот Иван Афанасьевич?

— Вообще-то он скульптор. Но организовал у себя что-то вроде кружка следопытов или клуба по изучению старины. Кажется, сейчас его музей признан почти официально. Хотите — зайдем?

— Зоенька, вы просто добрый гений! Столько радостей в один день…

Домашний музей Ивана Афанасьевича искали мы довольно долго. За Лаврой расстилался сплошной массив садов, напоминающих пригород, а то и просто деревню. Зоя остановилась, видимо прикидывая, как лучше идти. А у меня мелькнула лукавая мысль: «Чего бы ей так уж долго размышлять-то? Что она, дорогу, что ли, не знает?»

Вокруг нас не было ни души. Позади возвышалась крепостная стена, опоясанная грунтовой дорогой — впрочем, кое-где были видны следы того, что некогда она была вымощена. Прямо перед нами шли бесконечные сады. Они начинались сразу за изгибом крепостной стены и тянулись вдоль обочины дороги, которая метрах в десяти правее нас имела небольшой отвилок. По другую сторону дороги расстилался холмистый, заросший пожелтевшим на солнце бурьяном пустырь… Зоя все стояла и прикидывала, как лучше добраться до Ивана Афанасьевича. Пауза затянулась. А я никак не мог уразуметь, чего здесь долго размышлять: перед нами единственная дорога и отвилок от нее. Значит, нужно идти либо туда, либо сюда. Однако моя спутница вдруг решила, что лучше всего идти садами. Меня это несколько смутило, но я решил довериться случаю.

Между оградами садов петляла едва заметная тропинка. Зоя спорой походкой шла впереди, изредка останавливаясь и перепрыгивая канавки. Я поспешил за ней и, когда она замедляла шаг, едва не натыкался на нее. Я так увлекся ходьбой, что не замечал ничего вокруг. Глядя в землю, чтобы не оступиться, я все время видел перед собой мелькавшие впереди стройные ноги Зои.