Александр Апасов - Разгуляй

— Очень приятно слышать, — пошутил я. — Значит, есть интерес к Декаде… Но вы не расстраивайтесь, билеты еще будут. На «Варшавскую мелодию» их еще не продавали, потому что не были уточнены дни спектаклей.

— А вы что делаете на Декаде? — напевно, с чуть заметным украинским акцентом поинтересовалась брюнетка.

— Я в пресс-центре.

— Вы из Москвы? — переспросила, уточняя, блондинка.

— Из самой что ни на есть первопрестольнейшей…

— Сразу узнаешь земляка! — светло улыбнулась она.

— А вы — москвичка?! — еще больше, чем она, обрадовался я, как всегда радуешься встрече со своими в незнакомом городе.

— Была москвичка, а теперь живу здесь.

— Так вам просто грешно не посещать Декады.

— А вы помогите нам с билетами, — не преминула воспользоваться моей репликой брюнетка, которая вдруг представилась мне живым воплощением «языческого Приднепровья».

— Пожалуйста, — с готовностью отозвался я, вытаскивая из кармана пачку билетов. — Это завтра — на открытие Декады. А это на книжную выставку, — я протянул два ярких, отделанных золотой фольгой приглашения. — Приходите, очень интересная выставка. Кстати, послезавтра — праздник детской книги.

— Спасибо. Какие красивые билеты. Это всем такие дают? — клюнула на приманку, видимо, тщеславная украинка.

— Ну что вы! — важно ответил я. — Только лучшим из лучших.

— Завтра я занята, — обронила москвичка.

— А на «Варшавскую мелодию» вы можете достать билеты? — поймала меня на слове ее подруга.

— Да, да — на «Варшавскую мелодию»! — подхватила блондинка.

— Для вас, девушки, все, что угодно!..

Подруги спросили, где можно меня разыскать. Я назвался, сообщил им телефон и гостиницу. Мы познакомились. Блондинку-москвичку звали Таней, ее подругу — Галей. Они поблагодарили меня за билеты и стали прощаться.

— Так где же вы все-таки порекомендуете отужинать? — снова подключился я.

— Пойдемте, тут вот недалеко кафе «Вареники»…

— Самое главное сейчас — удачно проскочить мимо горничной. Идите смелее и независимей. Как выйдем из лифта, сразу направо и еще раз направо. Номер триста четырнадцатый. А я пойду за ключами.

Таня сначала смутилась, но тут же обрела спокойствие и даже пошутила:

— Запоздалый визит…

Однако все вышло как по писаному. Всевидящее око горничной было усыплено, и мы беспрепятственно проникли в мой номер.

— Вот так вот и живем, — в шутку сказал я.

— Ничего живете…

— Средне. Но главное, что здесь можно преспокойненько работать. Никто тебе не мешает.

— Вы и сегодня будете работать?

— Не знаю, как прикажете, — двусмысленно заметил я.

Таня вопросительно взглянула на меня, а я, чтобы не спугнуть ее, поспешил добавить:

— Нет, на сегодня — хватит. Нужно наконец и отдохнуть. Я еще не успел прийти в себя с дороги: в Киев ехал на машине, потом эта обычная организационная суета, а вчера нужно было сделать срочный материал для газеты. Так что сегодня…

— Сегодня осталось слишком мало.

— «У меня да и у вас в запасе вечность», — отшутился я.

Таня, ничего не ответив, взглянула на тумбочку, где лежала стопка альбомов «Адресаты лирики Пушкина», привезенных на Декаду в качестве сувениров.

— Это и есть тот альбом, о котором вы говорили? — спросила она.

— Он самый, — я взял из стопки экземпляр и протянул Тане. — Это вам — первый презент Декады.

— Спасибо, — ответила она и стала листать альбом, изредка комментируя стихи и портреты.

Я закурил «беломорину» и отошел к окну. Странное дело, какое-то двойственное ощущение испытывал я сейчас от присутствия Тани… Держалась она довольно просто и независимо. Непринужденность ее особенно была заметна рядом с Галей, которую мы проводили до метро после того, как в «Варениках» нам ничего не приглянулось. Когда ушла Галя, разговор оживился — сравнивали Москву и Киев, говорили о Декаде. Где-то неподалеку от улицы Кирова вдруг вспомнили, что так и не поужинали, и, вернувшись назад, зашли в первый попавшийся кафетерий, а потом не спеша побрели дальше. Теперь, идя рядом с красивой статной женщиной, я совершенно иначе чувствовал себя на Крещатике… И встреча наша, безусловно случайная, казалась мне теперь совершенно закономерной — встречей, которой не могло не быть. И даже та наспех сметанная белыми нитками интрига, что с видом наивного простачка закрутил я было там у Бессарабки, самым естественным образом расползлась по швам среди наших непритязательных и ни к чему не обязывающих разговоров. Лишь изредка, когда в словах Тани я улавливал какую-то не то настороженность, не то недоговоренность, тревожное ощущение, словно налетевший внезапно ветерок, охватывало тлеющие угольки моего рвущегося наружу возбуждения… Речь зашла о пушкинском альбоме, и я пригласил ее посмотреть это любопытное издание. Таня сначала ссылалась на поздний час, но потом неожиданно согласилась. И вот она у меня…

— Столько женщин — быть таким одиноким, — как бы между прочим сказала она, листая альбом.

— А в этом, наверное, и есть злая закономерность, — усмехнулся я. — Вот, знаете, сегодня целый вечер в полном одиночестве бродил я по многолюдному Крещатику. И представляете, чего мне больше всего хотелось? Встретить человека и поговорить. Это, разумеется, не аналогия, но и здесь есть что-то такое… А тем более — пушкинский счет! Тут уж все одно к одному. Возьмите хотя бы поэтическое окружение — Жуковский, Баратынский, Дельвиг, Языков, Кюхля, Вяземский!.. Каков же должен быть пушкинский критерий человека! Вы понимаете, ведь когда…

— Это понятно, — перебила меня Таня. — Но только все равно не в том дело. Что же все эти восторженные стихи — минутный порыв? Или ни одна из этих женщин не достойна Пушкина?

— Да нет же, я не о том говорю. Я говорю, как трудно бывает на многолюдье — да еще на таком блистательном. Ведь это все равно как если человек много читал, то он не будет набрасываться на первую попавшуюся книгу… Я говорю: вот три вечера подряд я выходил на Крещатик…

— И никого достойнее меня не встретили, — сыронизировала Таня. — Историческая аналогия, пушкинский счет…

Я вспыхнул: чего она меня дурачит? Я ведь о другом говорю. Но, сдержав себя, ответил шуткой:

— Я еще не достиг пушкинского возраста.

— Вот именно! — снова усмехнулась Таня. — А пока, выражаясь вашими словами, вы «на многолюдье».

— Разумеется, — нарочито поддакнул я, словно не замечая ее издевки.

— Ну-ну… Только не забывайте, чем обернулось для Пушкина его неодиночество.

— Вы имеете в виду Натали? — уже всерьез заволновался я.

— Ну хотя бы, — тоже серьезно ответила Таня.

— Нет, нет и нет! Имя Натали свято! Она вне человеческих толков. Никто не имеет права осуждать ту, которую любил Пушкин. Он погиб, защищая ее. Погиб — защищая свое счастье. И еще: Пушкин не мог умереть — он мог только погибнуть… И вообще нелепо предполагать, что было бы, если бы того-то или того-то не случилось. Это уже домысел, не имеющий никакого отношения к Пушкину. Пусть этим тешат себя многоумные ученые. А сам поэт писал недвусмысленно: «я женат и счастлив». И Натали была для него «чистейшей прелести чистейший образец».