Александр Апасов - Разгуляй

Я встал, закрыл окно и задернул занавеску.

Мама почему-то считала, что я рано женюсь, и потому предостерегала меня от случайных встреч и знакомств. Но, видимо, эти предостережения как раз и сыграли злую шутку в моей судьбе. Запретный плод сладок, и я ухищрялся как мог. Мама предостерегала, а я ухищрялся. И, как назло, натура у меня оказалась ужасно влюбчивой…

Увлечения младшего школьного возраста в счет не идут. Но уже и тогда я не презирал девчонок и ухитрялся сыграть в войну с мальчишками, а с девчонками — в дочки-матери. Правда, я с детства не любил спорта, и часы, которые в нашем дворовом режиме дня отводились на футбол, использовал на дочки-матери.

Я не играл в футбол и потому не бил стекол, что дало повод считать меня интеллигентным ребенком. А еще в нашем доме была интеллигентная семья Макаровых в пятнадцатой квартире. Гошка был на три года моложе меня — поэтому я его игнорировал, а Рита — моя ровесница. Мама, опасаясь дурных влияний двора, хотела, чтобы я дружил с Макаровыми. И я ходил к ним играть и читать книжки. Кроме того, нам вместе устраивали Новый год — приходили еще и другие интеллигентные дети. В общем, с Риткой мы дружили, и я даже принимал ее играть в войну — санитаркой. Но однажды, когда рыжий Вовка Грозовский (у него хоть и была настоящая кобура, но он все равно всегда был у нас «немцем») взял Ритку в плен и, заломив ей руки, потащил в сарай, Риткин отец — дядя Жора — увидел это из окна и запретил ей играть в войну. А я никак не мог спасти ее от Рыжего, потому что сам сидел в плену в соседнем сарае. В ту пору в нашем доме провели газ, и дровяные сараи, которых во дворе еще с довоенных времен было великое множество, теперь, оказавшись брошенными и бесхозными, поступили в полное наше распоряжение. Сараи жили своей таинственной и не всегда беспорочной жизнью, отчего в таких интеллигентных семьях, как семья Макаровых, пользовались дурной репутацией. А уж после Риткиного пленения — и подавно. Словом, санитарки мы лишились. Но я, естественно, как непричастный к дурацкой выходке Рыжего, все так же продолжал ходить к Макаровым играть и читать книжки.

И вот как раз в это самое время вернувшаяся наконец-то из эвакуации тетя Граня стала с бору по сосенке собирать растащенное имущество. Среди других семейных реликвий обнаружилось и очень красивое дореволюционное издание сказок Пушкина. Эту книжку тетя Граня подарила мне — своему любимому племяннику… Со всех ног бросился я в пятнадцатую квартиру, но на лестнице мне встретился Борька Борщев и, увидев у меня в руках большую книгу, спросил, что это такое. Я на бегу показал ему яркую обложку и помчался дальше. А Боб обозлился и, скорчив на лице противную гримасу, презрительно крикнул мне вслед своим хриповатым баском:

— У-у, бабник! — а потом повторил еще раз нараспев: — Ба-аб-ник!

С тех пор и прилипло ко мне это гнусное прозвище и ходило наравне с такой же ненавистной, ранее вошедшей в обиход кличкой «тилигент». Это Валёк Комиссаров откопал откуда-то — наверное, услышал от родителей. С «тилигентом» я уже свыкся, а вот «бабник» казалось ужасно обидным. Не раз из-за этого слова вспыхивали в нашем дворе жаркие баталии. Правда, чаще всего попадало мне — ведь я не любил спорта.

Спорт пришел ко мне позднее — где-нибудь в шестом-седьмом классе, и первый луч его заката блеснул на первом курсе университета, когда на тренировке по фехтованию я сделал такой резкий выпад, что рапира Роберта Туманова, пробив маску, высадила мне два зуба. Так завершилась первая часть моей рыцарской триады. Вторая — конный спорт — была исчерпана двумя годами позднее, тоже с печальными для меня последствиями. Третья — стрельба из пистолета — тихо и мирно почила сама по себе.

Но все это было потом… А до рыцарства чаще всего попадало мне. И все из-за какого-то дурацкого прозвища. Я догадывался, что слово это нехорошее, презрительное, и поэтому вынужден был искать хитрых путей конспирации в своих отношениях с девчонками.

Рядом с нашим домом находилась школа. Я учился в другой, а это была женская. На переменах девчонки высовывались из окон, и мы обстреливали их снежками. В общем-то мы уже более или менее знали друг друга, и, когда пришла весна, ребята постарше начинали переписываться с девчонками. Для этого у нас была организована почти настоящая авиапочта. Девчонки спускали из окна нитку, а мы привязывали к ней спичечный коробок, в котором лежали записки. Наша авиапочта работала безотказно в любую погоду. Так возникали наши первые воздушно-интимные связи.

И вот однажды я тоже послал записку. Для Милы. Я полюбил ее мгновенно — на одной из больших перемен, когда девчонок выпускали на школьный двор. Я увидел Милу, и меня сразу поразили ее пепельные в мельчайших кудряшках, словно завитые на иголке, волосы — пышные, как парик. Потом я услышал ее фамилию: Мирандо́ — и поразился еще больше. Я решил, что она испанка… Я гордился Милой, ее звучной фамилией и еще тем, что у нее такие удивительные волосы, каких нет у других девчонок. Каждый день я писал Миле по стихотворению, но, вырабатывая характер, не читал и не показывал ей своих стихов. Вернее, я хотел отдать сразу всю тетрадь в день решительного объяснения. А пока я носил стихи за пазухой и делал многозначительные намеки. Я был на год моложе Милы и учился в пятом классе во вторую смену. Поэтому почти ежедневно, придя из школы, отправлялся на свидание с Милой.

Встречались мы под часами на нашем знаменитом Разгуляе и шли гулять на Яузу или в кино. В кинотеатр имени III Интернационала нас раза два не пустили, потому что после шести часов «детям до 16 лет…» — понятное дело. И тогда мы переключились на Клуб шоферов — теперь его для солидности переименовали в Дом культуры автомобилистов. Туда пускали всех, в любое время и на любой фильм.

В Клубе шоферов я увидел кинокартину, после которой все другие — вплоть до моих любимых «Детей капитана Гранта», «Пятнадцатилетнего капитана» и «Острова сокровищ» — померкли разом. Это был итальянский фильм «Нет мира под оливами» (дети до 16 лет не допускались)… Такой любви я еще никогда не видел и не представлял, — честно говоря, я вообще довольно смутно понимал все это. Правда, в нашем дворе ходила по рукам какая-то сильно потрепанная книга без обложки, и мы изредка тайком от взрослых читали ее в сарае. Там много было про любовь, но конечно же это не шло ни в какое сравнение с тем, что увидел я теперь в итальянском фильме.