Александр Апасов - Разгуляй

Мои обиды вспыхивали одна за другой, распаляя воображение. И вместе с тем какое-то совсем иное ощущение исподволь охватывало меня… А что, если ее и в самом деле не было дома? Но где же она могла быть так долго? А что, если?.. От этой мысли меня бросало то в жар, то в холод — и становилось жутко.

Ну и пусть! Как бы там ни было, нужно быть твердым и непреклонным в своих решениях. Здесь мое последнее слово… Но как быть со стихами? Нет, нет — всему конец.

В негодовании вырвал я из тетрадки еще один лист и написал — уже в прозе — до невероятности гневное и разоблачительное заключение к своему посланию. Поставив для солидности в верхнем левом углу буквы «P. S.», твердой рукой вложил я свой триптих в специально заготовленный (правда, для совершенно иной цели) немецкий конверт с муаровой подкладкой и уже собрался было запечатывать его. Но — странное дело! — пока я писал, мое отношение к Миле было категорическим и непримиримым, а когда закончил, снова охватили сомнения. И опять заскребло на душе, и опять сжалось сердце. Я старался побороть презренное малодушие, но чем больше старался, тем яснее сознавал свое полное бессилие… В конце концов решил быть волевым и непреклонным, как герой фильма «Нет мира под оливами».

«А как быть со стихами?» — мелькнула мысль. И вот тут-то я принял мучительное, но зато твердое решение: раз наши отношения порваны (а в этом я старался не сомневаться), стихи должны быть уничтожены. И опять жалобно застонало сердце, и опять начались сомнения, но теперь уже не лирические, а честолюбивые. Что же, выходит, для истории литературы пропадет мое раннее творчество? Ведь я не сохранял черновиков, боясь, как бы они не попались на глаза маме… И я принялся за воссоздание черновиков.

Сначала на одном листе бумаги набросал я различные варианты и фразы к уже написанным стихам, а потом на другом — корявыми («спешил не упустить набегавшие мысли») и по возможности разнообразными («работал в разное время») почерками начал переписывать стихи, последовательно зачеркивая варианты: одни фразы — аккуратно, другие — сумбурно и энергично, но так, чтобы «будущий исследователь» все же смог разобрать. Затем первый лист, то есть черновик «черновика», изорвал, а второй — разрисовал задумчивыми женскими головками («так обычно бывает в рукописях»).

Я сфабриковал уже несколько «черновиков» и так увлекся своей работой, что не заметил, как подошла мама. Она настолько была удивлена моим занятием, что даже не спросила, что я делаю, а стала отчитывать меня. Нужно было выкручиваться, и я, не моргнув глазом, соврал, что выучил уже все устные предметы. Мама не поверила и потребовала, чтобы я показал, чем занимаюсь… О, вот тут мне представилось самое страшное мгновенье моей жизни! Я скорее согласился бы на самую мучительную казнь, чем открыть перед кем-нибудь, кроме Милы, свои стихи и послания. (Другое дело — будущие исследователи: им все можно, они ворошат и не такие подробности. После смерти все дозволено — мертвые срама не имут…) Мой диалог с мамой грозил перерасти в драматическую сцену. Но у меня, наверное, был такой отчаянный вид, что мама, ввиду позднего времени, решила перенести наши объяснения на утро. Она велела мне сейчас же ложиться спать и направилась уже в свою комнату, как взгляд ее упал на конверт с четко выведенной надписью: «ЛЮДМИЛЕ МИРАНДО (лично)»…

В те дни я постиг начало великой жизненной мудрости, которая гласит, что несчастье не приходит в одиночку.

Утро началось с проверки уроков: зрелище было грустное. Еще печальнее было сознавать, что послание так и не достигло адресата. Вместе с неуничтоженными стихами и «черновиками» оно перекочевало утром из-под подушки за пазуху.

Подлинным бедствием оказался домашний арест, из-за которого я снова лишился возможности увидеть Милу и реализовать свой план. Горечь вчерашнего вечера, словно перелившись через край, вдруг отхлынула куда-то, и Мила стала мне такой близкой, дорогой и желанной, как никогда за эти полтора месяца. Я уже отказался и от затеи с посланием, и от всех вчерашних волевых решений. Я даже забыл о существовании фильма «Нет мира под оливами». Я воспылал такой нежностью, что едва сдерживал слезы. Только Мила сможет понять подлинную причину всех бед и несчастий, свалившихся на меня. Да, она все поймет и все оценит. И тогда… Тогда я готов перенести какие угодно невзгоды. Мои мечты о счастливом исходе стремительно разгорались. Но радужные иллюзии заслонялись безжалостной действительностью: я не мог выскочить из дому.

Спросил маму, не нужно ли сходить в магазин. Нет, не нужно, все куплено. Снова уткнулся в учебник, но на уме — совсем другое: как же все-таки выскользнуть?

— Мамуль, я хочу есть.

— Сейчас поджарю яичницу. Занимайся.

Опять нос в книгу: что же придумать? как выскользнуть?..

Яичница готова. Съел, потащил на кухню сковородку. А! Не вынесено ведро!

— Мамуль, я вынесу ведро и, кстати, проветрюсь.

— Занимайся, я сама вынесу.

Ее непреклонность бесила меня, я начал злиться.

— Я устал, у меня болит голова. Я все утро сижу не разгибая спины — я полчасика погуляю.

— Ты отгулял свое вчера. Делай уроки.

Уткнулся в ненавистную геометрию, которая сделалась вдруг злейшим моим врагом. Как ненавидел я сейчас все эти квадраты и трапеции, эти хорды и перпендикуляры, эти параллели и окружности. Обиднее всего, что это уже проходили, но среди параграфов, заданных для повторения, попалась теорема, которую перед Новым годом удалось удачно проскочить. И вот теперь именно она оказалась камнем преткновения.

— Мамуль, я хочу пить.

— Сейчас поставлю чайник. Как у тебя с уроками?

— Все сделал… Нужно еще сбегать в «Культтовары» за ластиком… И бумага для рисования у меня кончилась.

— Сходишь в другой раз. Сегодня ведь у вас нет рисования.

Я спорил, бунтовал, доказывал, просил, убеждал, но все это разбивалось о ледяное спокойствие маминого тона. Она будто бы специально не повышала голоса, не упрекала в разгильдяйстве и не отчитывала, тем самым лишая меня повода завестись и устроить скандал. В то же время я не мог сегодня продемонстрировать характер, потому что мой пафос был отягощен предстоящей историей с дневником и двойкой по алгебре. Единственной формой борьбы оставалась дипломатия, и я извивался, как уж под вилами: я просил, ныл, взывал, иногда пререкался и вспыхивал в пределах возможного в данной ситуации… Безвылазно просидев до двух часов и не выучив теоремы, отправился в школу.

И здесь… Бывает же такое в жизни! Бывает же, что самое светлое оборачивается теневой стороной. Все вчерашние злоключения были страшны своей неизвестностью. А теперь все неизвестное стало явным, — вернее, все обернулось явным провалом. А светлое подернулось тьмой нелепостей. И самое неприятное, что явный провал обеспечил себе я сам.