Александр Апасов - Разгуляй

В совершенно подавленном состоянии шел я в школу, а навстречу мне с хозяйственной сумкой в руках шла в магазин Мила. Погруженный в свои горести, я даже не сразу узнал ее, но она узнала меня сразу. Ошеломленный, я остановился, но она, не останавливаясь, шла мимо, будто не замечая меня. Я оторопел и даже вскрикнул. Тогда Мила остановилась и строго сказала, что звонить так поздно и так часто — неприлично и, если я хочу, чтобы мы продолжали, встречаться вообще больше не звонить ей.

Ослепленный этой желанной встречей и огорошенный неожиданно резким заявлением Милы, я ни о чем не переспросил ее и поэтому не знал, что после нашего позднего возвращения из кино ей сильно попало от родителей, а мои вечерние звонки — Милу к телефону не подпускали — окончательно утвердили их в дурном мнении о пылком поклоннике их юной дочери. Не знал я и того, что на первой перемене Мила не подходила к окну, потому что дописывала контрольную, а на второй — ее вызвали в пионерскую комнату… Но тогда я ничего этого не знал и воспринял ее заявление как коварное вероломство. Я вспыхнул и гордо ответил, что мне нее понятно, что я так и думал, только лучше было бы сразу честно обо всем сказать… С этими словами я полез за пазуху — под руку попалась тетрадь. Нет, теперь уж она не получит ее. Очень хорошо, что я не успел уничтожить своего разоблачительного послания.

— Вот. Это тебе. Я все знал и понимал давно, но не мог поверить. Теперь хоть мне и тяжело, но я решаюсь! Прощай! — с гневным пафосом выпалил я и протянул конверт с надписью: «ЛЮДМИЛЕ МИРАНДО (лично)»… В этот момент я едва ли не представлял себя увенчанным терновым венцом.

Но тернии ожидали меня впереди… Злосчастная теорема, как и следовало предполагать, разделила печальную судьбу вчерашней алгебры. Два «гуся» удивительно живописно красовались на одной и той же странице дневника. Я понимал, конечно, что обе двойки есть не что иное, как месть Мельницы — так у нас в школе звали математичку Марию Марковну Мельник. А мстила она мне за то, что однажды перед ее уроком я нарисовал на доске ветряную мельницу, на лопастях которой было написано: «Мельница, мельница, мельница-вертельница». Меня вытащили на педсовет, прорабатывали, грозили даже исключить из школы, но, мне кажется, в тот раз просто припугивали — для острастки.

А вот теперь исключили. И опять из-за Мельницы, она вообще с тех пор придиралась ко мне. Так и сегодня: спросила именно невыученную теорему, про другие даже не заикнулась… У меня и без того на душе кошки скребли, а тут — на́ тебе — новый сюрприз. И тогда я, обозлившись, вывел на тетради по геометрии крупными буквами: «Все женщины — подлые люди». Но на уроке мне не удалось довести до сведения Мельницы свое глубокомысленное умозаключение, хотя я старательно подсовывал ей тетрадь, когда она подходила к моей парте, — Мельница вообще была близорукой. Поэтому трудно сказать, какой оборот получил бы инцидент с двумя «гусями», если бы не одно обстоятельство.

У нас в школе существовала традиция «линчевать» учителей за двойки и всякие другие неприятности. Акт «линчевания» возлагался на пострадавшего. Сразу после геометрии я не успел приготовиться к приведению в исполнение казни, потому что вытаскивал из-под скрепок кусочки бумаги, оставшиеся от вырванной из дневника страницы с двумя двойками. Зато к следующей перемене все было готово: Мельница предстала вырезанным из бумаги силуэтом женщины, из-за спины которой высовывались традиционные для Марии Марковны четыре ветряных крыла. И вот одна петля резиновой рогатки затянулась на бумажной шее Мельницы, а во вторую всовывается нажеванная промокашка. Жертва летит под потолок коридора и раскачивается на резинке от движения воздуха. Ликующая толпа душераздирающими криками приветствует акт справедливого возмездия.

Для борьбы с «линчеваниями» в коридорах дежурили учителя. На этот раз за порядком следил всем ненавистный Кайзер — историк Казимир Болеславич Чернецкий со своей неизменной бамбуковой указкой, которую он частенько пускал в ход в качестве карающего меча. Мрачная фигура долговязого Кайзера замаячила в конце коридора. Мы приутихли, а он, не говоря ни слова, видимо рассчитывая учинить расправу после, вынес из класса стул, встал на него и начал сшибать указкой Мельницу. Но до нажеванной промокашки он никак не мог дотянуться и только ударял по болтающемуся на резинке силуэту. Кайзер остервенело рубил воздух, а мы приходили во все большее возбуждение. Я кричал громче всех, потому что был доволен своей работой. Вдруг Кайзер быстро опустил голову, зло блеснули его глаза, и он, изловчившись, перетянул меня вдоль спины указкой, а я то ли от неожиданности, то ли в инстинкте самозащиты рванул ее, и она, треснув, сломалась. С испугу опрометью бросился я из коридора вниз по лестнице…

На следующем уроке меня — с портфелем — вызвали к Анафеме, то есть к директору Анастасии Николаевне. Это не предвещало ничего хорошего. Анафема, как всегда, долго кричала, а потом объявила, что исключает меня из школы, не дожидаясь педсовета, и потребовала дневник. Я отлично понимал, чем это грозит, и копался в портфеле, перебирая тетрадки и учебники и будто бы не находя дневника. Анафема пристально следила за каждым моим движением. И тут меня подвело старательно выведенное на тетради по геометрии философское заключение о женщинах, бросившееся в глаза директору. Выхватив у меня портфель, она извлекла оттуда и тетрадь, и дневник. Ознакомившись с моим женоненавистническим жизненным кредо, Анафема бросила на стол тетрадь, взялась было за дневник, и тут — о ужас! — из тетрадки предательски высунулись обрывки силуэта Мельницы. Это была явная и неопровержимая улика моей причастности к «линчеванию» — сама «жертва», низверженная с высот нашего публичного презрения, сиротливо, с помятыми лопастями крыльев приютилась на директорском столе… Анафема снова взяла тетрадь, открыла ее и — семь бед, один ответ! — в довершение ко всему прочему обнаружила там вырванный из дневника лист с двумя «гусями». Пораженная таким количеством проступков, Анафема даже не нашла слов для возмущения, а, сложив в стопку вещественные доказательства и отобрав портфель, отправила меня за мамой.

…Когда вошли в кабинет Анафемы, там уже сидела Мельница («Хорошо, хоть Кайзера нет», — подумал я). Меня тут же выдворили за дверь, но по доносившемуся из кабинета шуму я догадывался, что обличение идет в два голоса. В ожидании приговора я старался взвесить все «за» и «против». Но, увы, на поверку выходило, что единственным «за» — хотя бы в глазах мамы — могло служить то, что Кайзер ударил меня, — дома у нас никогда не практиковалось рукоприкладство… Наконец меня позвали: в кабинете сильно пахло валерьянкой и мама была в слезах. Анафема уже не кричала, а со всей приличествующей случаю торжественностью объявила приговор: меня исключают из школы на три дня и выводят тройку по поведению в четвертой четверти. А потом добавила — уже без всякой торжественности, что я бессовестный нахал и бесчеловечно отношусь к своей больной матери… После недавней смерти отца у мамы действительно участились сердечные приступы, поэтому, придя домой, я снова отпаивал ее ландышевыми каплями.